Ну и успехов в труде!
Для затравки:
* * *
Десять первых лет я в изумлении таращился на белый свет.
Впрочем, и потом воспринимал происходящее с открытым ртом.
Даже и затем, ещё разинув рот, нередко замирал я нем,
чуть только возникало предо мной, ой-ой,
иного пола существо, и повергало в зной.
Раз в густом метро одно такое угодило мне зонтом в ребро.
Всякий тут бы взвыл, а я напротив приосанился и рот закрыл.
В загсе номер пять нам поручили подружиться и совместно спать.
Я лестницей бежал бы боковой, ой-ой,
но там с букетами и в галстуках торчал конвой.
Десять первых лет мы утешались идеалами, которых нет.
В дверь стучался быт, изъяны нечем было крыть, и получался стыд.
Вдруг узналась весть, что можно крыть материалами, которых есть,
и мы не постояли за ценой, ой-ой,
и где потрескалось, навесили ковёр стенной.
Цел он и сейчас. Его бахромчатые джунгли поражают глаз.
В джунглях виден лев, и на лице его голодном очевиден гнев.
Ясно, что не Босх, но тоже душу веселит и тренирует мозг.
Недаром очень много вечеров с тех пор
я скоротал, в узор означенный вонзая взор.
Вечер гас и тлел, гуляли мухи по ковру, а я сидел, смотрел.
Думал года два, пока не выдумал, что муха интересней льва.
Лев пред мухой прост, всего-то пафоса, что грива, аппетит и хвост.
А у неё и крылышки и ножек шесть.
Она довольствуется крохами, которых есть.
Сыну десять лет. Мы подарили барабан, а надо было нет.
Мальчик - меломан, повсюду ходит с барабаном и бьёт в барабан.
А когда не бьёт, то окунаешься в безмолвие, как муха в мёд,
и чудится тебе, что только рот закрой,
и всё желаемое сбудется само. Нет, ой.
2007
В комментариях - тексты некоторых песен, которые нравятся.
Их много. И это еще не все.
Источник - http://blackalpinist.com/scherbakov/index.html
* * *
Десять первых лет я в изумлении таращился на белый свет.
Впрочем, и потом воспринимал происходящее с открытым ртом.
Даже и затем, ещё разинув рот, нередко замирал я нем,
чуть только возникало предо мной, ой-ой,
иного пола существо, и повергало в зной.
Раз в густом метро одно такое угодило мне зонтом в ребро.
Всякий тут бы взвыл, а я напротив приосанился и рот закрыл.
В загсе номер пять нам поручили подружиться и совместно спать.
Я лестницей бежал бы боковой, ой-ой,
но там с букетами и в галстуках торчал конвой.
Десять первых лет мы утешались идеалами, которых нет.
В дверь стучался быт, изъяны нечем было крыть, и получался стыд.
Вдруг узналась весть, что можно крыть материалами, которых есть,
и мы не постояли за ценой, ой-ой,
и где потрескалось, навесили ковёр стенной.
Цел он и сейчас. Его бахромчатые джунгли поражают глаз.
В джунглях виден лев, и на лице его голодном очевиден гнев.
Ясно, что не Босх, но тоже душу веселит и тренирует мозг.
Недаром очень много вечеров с тех пор
я скоротал, в узор означенный вонзая взор.
Вечер гас и тлел, гуляли мухи по ковру, а я сидел, смотрел.
Думал года два, пока не выдумал, что муха интересней льва.
Лев пред мухой прост, всего-то пафоса, что грива, аппетит и хвост.
А у неё и крылышки и ножек шесть.
Она довольствуется крохами, которых есть.
Сыну десять лет. Мы подарили барабан, а надо было нет.
Мальчик - меломан, повсюду ходит с барабаном и бьёт в барабан.
А когда не бьёт, то окунаешься в безмолвие, как муха в мёд,
и чудится тебе, что только рот закрой,
и всё желаемое сбудется само. Нет, ой.
2007
В комментариях - тексты некоторых песен, которые нравятся.
Их много. И это еще не все.
Источник - http://blackalpinist.com/scherbakov/index.html
-
-
11.11.2007 в 01:42Ах, оставьте вашу скуку!
Я не верю в вашу муку.
Дайте руку, дайте руку
и забудьте про мораль.
Повернитесь вы к окошку,
там увидите дорожку,
где уходит понемножку
восемнадцатый февраль.
Я скатился со ступенек,
был букет, остался веник.
Нету денег, нету денег
и не будет, как ни жаль...
Вы прекрасны, дорогая!
Я восторженно моргаю,
но попутно прилагаю
восемнадцатый февраль.
Восемнадцатая вьюга
вновь меня сшибает с круга.
Восемнадцатой подругой
вы мне станете едва ль.
Пусть меня не хороводит
ваша ласка в непогоде.
Я и рад бы, да уходит
восемнадцатый февраль.
Вот такой - не по злобе я,
просто стал ещё слабее
и прикинулся плебеем,
романтичный, как Версаль.
А тонуть я буду в спирте...
Дорогая, вы не спите?
Я уйду, вы мне простите
восемнадцатый февраль.
А зачем же нам тоска-то?
А весна уже близка так.
А достать бы нам муската
и разлить его в хрусталь!
Я все раны залатаю,
я растаю, пролетая,
я дарю вам, золотая,
восемнадцатый февраль.
1981
КОРАБЛИК
(студенческая прощальная)
Кончался август, был туман, неслась Галактика.
По речке плыл катамаран, кончалась практика.
А мы навстречу по реке шли на кораблике
и рассуждали о грехе и о гидравлике.
Сердечный гам, словесный хлам, ни слова в простоте.
С катамарана люди нам кричали: «Здравствуйте!»
Дай Бог вам счастья или чуда за скитания!
Но вы туда, а мы оттуда. До свидания.
Добра пора, туман - труха, вода мудра в реке.
А что мы смыслили в грехах, а что в гидравлике?
Да, ни словечка в простоте, моя прекрасная!
Какая чушь, зато хоть тема безопасная.
Мы всё поймём, мы обойдём и впредь условимся.
Не то за старое начнём - не остановимся.
Грехи - как камни из реки, сосёт под ложечкой.
Не отпускай мне все грехи, оставь немножечко.
Дал течь кораблик, стал тонуть, стоял и протекал.
Мы все спасались как-нибудь, кончалась практика.
Я ж отпустил синицу вновь, ловя журавлика.
Вот весь и грех, и вся любовь, и вся гидравлика.
Зачем, чего там объяснять!.. давно всё понято.
И неудобно как-то ждать, когда прогонят-то.
Тони, корабль, лети, журавль, а мы бескрылые.
Сокрой, туман, катамаран, прощайте, милые!
1982
* * *
Мчись над волной смелый,
Парусник мой белый,
Над головой шалой
Светится Марс алый,
Лево руля, Ларсен,
Может быть, с Марса,
Может быть, я пришлый
И на Земле лишний,
Может быть, я вечный,
Может, мой путь Млечный,
Мне на пути этом
Края конца нету,
Остров ли там мысли,
Племя ль чужой крови,
Иль это тень мысли
О дорогом крове,
Иль это мой облик,
Иль это мой отблеск
В шуме ветвей древа,
В песне твоей, дева,
Иль от тебя это
Ночь меня прочь гонит,
Иль в глубине где-то
Черт водяной стонет,
Он днища судам моет,
Всех на себе носит,
А по ночам воет -
Душу мою просит,
Я людям отдам сушу,
Я небо отдам Богу,
Я черту отдам Душу -
Их у меня много,
И, словно дурной признак,
Явится призрак
В шуме ветвей древа,
В песне твоей дева,
Зря ты глаза прячешь,
Зря мне покой прочешь,
Знаю о чем плачешь -
Сердце забрать хочешь,
Ну, что ж, запирай дверцы,
Но помни: ведь я с Марса,
Что ж, забирай сердце,
Но их у меня масса,
И каждое мне мило,
И в каждом из них сила,
И знамя моей воли,
И пламя моей боли,
Но это не мой облик,
Это лишь мой отблеск,
В шуме ветвей древа,
В песне твоей дева.
1982
ЛЮДИ СУХОПУТЬЯ
А в море плавают медузы,
кораблик борется с волнами,
на край земли везёт он грузы,
чтоб на краю земли забот не знали.
Луной по океану
серебряные прутья,
не спится капитану...
А мы - мы люди сухопутья.
Уйти труднее, чем остаться,
сломаться легче, чем согнуться,
забыть труднее, чем расстаться,
а сгинуть проще, чем вернуться.
О, как она заплачет,
к тебе прижавшись грудью!..
Дай Бог тебе удачи!
А мы... мы люди сухопутья.
А здесь молиться должен кто-то,
чтоб выжил ты и в буре спасся.
Пусть вы - морские Дон-Кихоты,
а мы тогда - земные Санчо Панса.
И пусть несёт вам случай
удачу или горе -
мы ждать умеем лучше,
чем те, кто плавает по морю.
- Ты сам судьбы своей не знаешь,
зачем ты разрываешь узы?
Зачем ты в море уплываешь?
- Затем, что в море плавают медузы.
Чтоб слёзы в душу капали,
уйду в далёкий путь я...
Плыви себе, кораблик!
А мы - мы люди сухопутья...
Мы - люди сухопутья...
Как жаль, что мы - люди сухопутья.
1979, 1982
-
-
11.11.2007 в 01:44Всё скрылось, отошло, и больше не начнётся.
Роман и есть роман. В нём всё как надлежит.
Кибитка вдаль бежит, пыль вьётся, сердце бьётся.
Дыхание твоё дрожит, дрожит, дрожит.
И проку нет врагам обшаривать дорогу,
им нас не отыскать средь тьмы и тишины.
Ведь мы теперь видны, должно быть, только Богу.
А может, и Ему - видны, да не нужны.
А где-то позади, за далью и за пылью
остался край чудес. Там человек решил,
что он рождён затем, чтоб сказку сделать былью.
Так человек решил. Да, видно, поспешил.
И сказку выбрал он с печальною развязкой,
и призрачное зло в реальность обратил.
Теперь бы эту быль обратно сделать сказкой,
да слишком много дел и слишком мало сил.
А мы всё мчимся вдаль, печаль превозмогая,
как будто ничего ещё не решено,
как будто век прожив и всё-таки не зная,
что истина, что нет, что свято, что грешно.
И бесконечен путь, и далека расплата.
Уходит прочь недуг, приходит забытьё.
И для меня теперь так истинно, так свято
чуть слышное в ночи дыхание твоё.
1983
БОЛЕРО 1
Не зря ли я взывал до хрипоты, племена миря?
Вражды не одолел, не смял границ, не сломал плотин.
Ведь если б даже люди всей Земли одного меня
избрали и вручили мне весь мир, то что б я смог - один?
А я был не один и всё равно ничего не смог,
и сроки на исходе, и вот-вот повлекут к суду.
Вот-вот уже появятся лучи, задрожит восток,
и вспомнится моё любое слово,
и спросится за каждое движенье,
и знаю я, что не смогу ответить,
и всё равно - иду.
И пусть, когда настанет расчёт,
Господь мне не простит, но зачтёт.
Но ты во имя царствия любви меня простишь
за то, что я столь близкий для себя начертал предел.
В то время как другие брали власть, ордена, престиж,
я слишком много думал о тебе - и ничего не успел.
И то, что я растратился вотще, племена миря,
стараюсь не вменять себе в вину, но иметь в виду.
Оно, быть может, правда, ни к чему, а всё равно - не зря.
Поскольку порождается надеждой
на призрачное радужное завтра,
до коего дойти не уповаю.
И всё равно - иду.
И пусть, когда настанет расчёт,
Господь мне не простит, но зачтёт.
1985
Идёт война. Лютует враг. В опасности Свобода.
Горит земля. Гудит пожар. Кипит святая месть.
На смертный бой за отчий край
идут войска народа.
И верим мы, что это так, ведь это так и есть.
Мы твёрдо знаем, кто не прав, поскольку сами правы.
Победа к нам благоволит. Свобода спасена.
Но снова в бой, ровняя строй,
идут войска державы.
И вздор, что кончилась война. Не кончилась она.
Гудит пожар. Горит земля и кашляет от дыма.
Кричит труба: «Прощай, прощай!» И стонут провода.
На смертный бой за вечный рай
идут войска режима.
За громом пушек не слышна чужая правота.
Когда во всём права война, природа виновата.
Колонны стынут на ветру, знамёна шелестят.
Устало тянутся полки.
Идут войска диктата.
Текут века. Никто не прав. Никто не виноват.
1985
ПРОЩАЛЬНАЯ 2
Вчера и сегодня, и завтра, и после, почти незаметно,
всегда неизменно, почти не начавшись, кончаются сроки.
Суда уплывают, почти не дождавшись попутного ветра.
В далёкие дали они уплывают, почти не разведав счастливой дороги.
Они исчезают, становятся сказкой, становятся пылью.
Но долгое время мне видятся в дымке их белые крылья.
Вчера и сегодня, и завтра, и после, покуда живётся,
до синего неба, до самого края, до цели заветной,
всегда неизменно, куда - неизвестно, покуда плывётся, -
плывите, плывите, а я вам желаю счастливой дороги, попутного ветра!
И пусть вас почаще обходят ненастья, и бури жалеют,
и пусть ваши крылья всё выше взлетают, всё ярче белеют.
Мы свиделись с вами в гостях у какого-то странного века.
И нынче меж нами - обряды, обеты, законы, запреты.
Мы были чужими, мы стали друзьями... Попутного ветра!
И пусть вас минуют жестокие штормы, подводные камни и прочие беды!
Плывите, плывите, и пусть ничего не осталось в залоге.
Мы были друзьями, мы стали чужими... Счастливой дороги!
И пусть разделяет нас время, и даже - различная вера.
Но где-то в тумане, в той дымке, где с небом сливается море,
быть может, однажды, внезапно дождавшись попутного ветра,
по странным законам, по вечным законам, мы встретимся снова, мы свидимся вскоре...
Мы встретимся с вами, мы были чужими, мы были друзьями...
Счастливой дороги!
Плывите-плывите, мы станем другими, мы встретимся с вами...
Попутного ветра!..
1985
РОМАНС 1
Давным-давно, мой бедный брат, оставил ты дела.
Слепой недуг душой твоей владеет безраздельно.
С тех пор, как чей-то чудный взор смутил тебя смертельно -
кумира славят день и ночь твои колокола.
Ужель напрасен ход времён, и нынче, словно встарь,
стремленья наши так темны, кумиры так жестоки?
Зачем, скажи, ты в этот храм принёс свои восторги?
Зачем так скоро жизнь свою ты бросил на алтарь?
Ужель затем, чтобы, когда она уйдёт совсем,
Однажды вдруг поведать мне печально и мятежно
о том, что ты любил её так искренно, так нежно,
как более не дай ей Бог любимой быть никем?
Я знал тебя в тяжёлый час и в битве, и в игре.
Ты утешений не просил и головы не вешал.
Но сей недуг страшней других, и я б тебя утешил,
когда б не тлела жизнь моя на том же алтаре.
Давным-давно, мой бедный брат, мне твой недуг знаком.
И он знаком не только мне, сжигает он полмира.
И славит гибельный огонь владычество кумира.
Но сами мы его зажгли в язычестве своём.
И что поделать, если уж горит огонь, горит,
и всё никак не стихнет дрожь от давнего испуга,
и скрип колёс, и шум кулис, и тёплый ветер с юга
одно и то же вновь и вновь мне имя говорит...
1985
РОМАНС 2
Что отнято судьбой, а что подарено, -
в конце концов, не всё ли мне равно?
Так странно всё - что было бы, сударыня,
печально, если б не было смешно...
И я - не тот: ничуть не лучше всякого,
и вы - не та: есть краше в десять раз.
Мы только одиноки одинаково,
и это всё, что связывает нас.
Когда один из нас падёт, поверженный,
другой - и не заметит впопыхах.
Зачем же я пред вами, как помешанный,
и слёзы лью, и каюсь во грехах?
Зачем дрожу, зачем порхаю по небу,
и жду чудес, и всё во мне поёт?
Зачем, зачем... Пускай ответит кто-нибудь,
конечно, если что-нибудь поймёт...
Простите мне, что диким и простуженным
ворвался к вам средь зимней тишины.
Не то беда, что я давно не нужен вам,
беда - что вы мне тоже не нужны...
И всё ж - сама судьба с её ударами,
капризами и ранами потерь -
ничто пред блеском ваших глаз, сударыня,
он светит мне. Особенно теперь,
теперь - когда невзгоды приключаются
всё чаще, всё смертельней бьют ветра,
и кажется, что дни мои кончаются
и остаются только вечера...
Сияйте ж мне, покуда не отмечено
печатью лет ни сердце, ни чело!
И, видит Бог, сказать мне больше нечего,
да больше - и не скажешь ничего...
1985
ТОСКА ПО РОДИНЕ
И спокойный в душе, и тверёзый,
и не Бог весть какой патриот,
а люблю ж я, однако, берёзы,
как и любит их весь наш народ.
Но судьба - это когти с зубами,
ей плевать, что люблю, не люблю.
И всю жизнь я общаюсь с дубами
и таёжные сосны валю.
И весь век, отродясь и поныне, -
ёлки-палки кругом, бурелом.
Ой, повеситься, что ль, на осине
али с кедра махнуть соколом!
Гроб ольховый снесут без аварий,
можжевельничку кинут вослед,
вот и будет мне полный гербарий,
вот и сложится пышный букет!
И от этих-то мыслей, наверно,
растеряв и почёт и барыш,
я качаюсь, как во поле верба,
но вдобавок шумлю, как камыш.
1985
-
-
11.11.2007 в 01:44утром солнце как вставало, так до ночи не садилось.
А когда оно садилось, ты звонила мне и пела:
«Приходи, мол, сделай милость, расскажи, что солнце село».
И бежал я, спотыкаясь, и хмелел от поцелуя,
и обратно брёл, шатаясь, напевая «аллилуйя».
Шёл к приятелю и другу, с корабля на бал и с бала
на корабль - и так по кругу, без конца и без начала.
На секунды рассыпаясь, как на искры фейерверка,
жизнь текла, переливаясь, как цыганская венгерка.
Круг за кругом, честь по чести, ни почётно, ни позорно...
Но в одном прекрасном месте оказался круг разорван.
И в лицо мне чёрный ветер загудел, нещадно дуя.
А я даже не ответил, напевая «аллилуйя».
Сквозь немыслимую вьюгу, через жуткую позёмку
я летел себе по кругу и не знал, что он разомкнут.
Лишь у самого разрыва я неладное заметил
и воскликнул: «Что за диво!» Но движенья не замедлил.
Я недоброе почуял, и - бессмысленно, но грозно -
прошептал я «аллилуйя», да уж это было поздно.
Те всемирные теченья, те всесильные потоки,
что диктуют направленья и указывают сроки,
управляя каждым шагом, повели меня, погнали
фантастическим зигзагом по неведомой спирали.
И до нынешнего часа, до последнего предела
я на круг не возвращался. Но я помню, как ты пела.
И уж если возвращенье совершить судьба заставит,
пусть меня моё мгновенье у дверей твоих застанет.
Неприкаянный и лишний, окажусь я у истока.
И пускай тогда Всевышний приберёт меня до срока.
А покуда ветер встречный всё безумствует, лютуя, -
аллилуйя, свет мой млечный! Аллилуйя, аллилуйя...
1986
МОЁ КОРОЛЕВСТВО 1
По осенним годам тяжела тишина,
словно кто-то вот-вот постучится.
И пускай уж зима, если будет весна.
А не дай Бог, весны не случится!
И уже не спасают ни дом, ни очаг,
не влекут корабли и вагоны.
И то слева, то справа на штатских плечах
проступают погоны.
Впереди темнота, позади ничего.
И горит человек в беспокойстве.
И гудят беспокойные мысли его
об ином социальном устройстве.
Он прочёл, разбирая санскрит и латынь,
о властителях вольных и диких.
Он, скитаясь, бродил по обломкам святынь,
по руинам империй великих.
Меж времён и племён он искал без конца
вариант идеального строя.
Но нигде не нашёл для себя образца
и не встретил покоя.
И теперь в захолустье, в трущобе, в дыре,
отыскав подходящее место,
совершенно один, на пустом пустыре,
он возводит своё королевство.
Кропотливо, ценою большого труда,
он рисует проекты и карты.
Он один воздвигает свои города
и свои водружает штандарты.
И, шагая под знаменем скорбной любви,
он навек упраздняет погоны.
Как январь белоснежны его корабли,
и прекрасны законы.
И, хотя он не скрыт от порочной среды
и от мрака жестоких наследий,
если грянет беда, то причиной беды
будет только коварство соседей.
Он - один, беззащитен, высок, умудрён -
мастерит, укрепляет и лепит.
А потом отрешённо восходит на трон...
И в душе его трепет.
1986
НА ВСЕЙ ЗЕМЛЕ
Без цели, без дорог, сквозь сумерки Земли
ведёт нас скорбный Бог, весь бледный от любви.
Наш путь лежит во мгле и тянется в туман.
Он вьётся по холмам, петляет тут и там...
А между тем - на всей Земле, на всей Земле
не хватит места нам.
Но где-то за холмом - разгадка тайн Земли,
как птица, бьёт крылом в сиянье и в пыли.
И блещет на крыле то слава, то смола,
то пламя, то зола ссыпается с крыла...
А между тем - на всей Земле, на всей Земле
не будет нам тепла.
И каждый поворот мы помним до седин.
И тяжкий мрак болот, и гордый блеск вершин,
и спящий на заре в долине тёмный храм,
и нечто, в глубине таящееся там...
А между тем - на всей Земле, на всей Земле
не выйдет счастья нам.
1986
ТРУБАЧ
- Ах, ну почему наши дела так унылы?
Как вольно дышать мы бы с тобою могли!
Но - где-то опять некие грозные силы
бьют по небесам из артиллерий Земли.
- Да, может, и так, но торопиться не надо.
Что ни говори, неба не ранишь мечом.
Как ни голосит, как ни ревёт канонада,
тут - сколько ни бей, всё небесам нипочём.
- Ах, я бы не клял этот удел окаянный,
но - ты посмотри, как выезжает на плац
он, наш командир, наш генерал безымянный,
ах, этот палач, этот подлец и паяц!
- Брось! Он ни хулы, ни похвалы не достоин.
Да, он на коне, только не стоит спешить.
Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин,
он - лишь человек, что же он волен решить?
- Но - вот и опять слёз наших ветер не вытер.
Мы побеждены, мой одинокий трубач!
Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер.
Что тешит тебя в этом дыму неудач?
- Я здесь никакой неудачи не вижу.
Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись.
Я ни от кого, ни от чего не завишу.
Встань, делай как я, ни от чего не завись!
И, что бы ни плёл, куда бы ни вёл воевода,
жди, сколько воды, сколько беды утечёт.
Знай, всё победят только лишь честь и свобода,
да, только они, всё остальное - не в счёт...
1986
ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ
Когда надежды поют, как трубы,
их зов дурманит, как сладкий дым.
Они предельны, они сугубы,
и так несложно поверить им.
И вот - дорога, и вот - стоянка,
вокзал и площадь - в цветах, в цветах.
Восток дымится. Прощай, славянка!
Трубач смеётся, шинель в крестах.
Воспитан славой, к смертям причастен,
попробуй вспомни, ловя цветы,
какому зову ты был подвластен,
какому слову поверил ты...
Броня надёжна, тверда осанка,
припев беспечен: всё «ай» да «эй»...
А трубы просят: не плачь, славянка!
Но как, скажите, не плакать ей?
Пройдёт полвека. Другие губы
обнимут страстно мундштук другой.
И вновь надежды поют, как трубы.
Поди попробуй, поспорь с трубой.
А век не кончен, поход не начат.
Вокзал и площадь - в цветах, в цветах.
Трубач смеётся, славянка плачет.
Восток дымится. Земля в крестах.
1987
-
-
11.11.2007 в 01:44Юго-Восток - ненастная страна.
Сезон дождей здесь тянется полгода,
и день за днём, с восхода до восхода,
лишь непогода царствует одна.
Вот и теперь - медлительный поток
сошёл с небес, томительно нахлынул,
всё изменил, всё сдвинул, опрокинул
и поглотил страну Юго-Восток.
Теченье вод, бескрайний караван,
не разобрать, где дно, а где поверхность...
Сезон дождей в смятение поверг нас,
затеяв свой унылый балаган.
Далёкий город облик корабля
приобретает в этой непогоде.
Но там никто по палубам не ходит
и не стоит на вахте у руля.
Матросы спят, им горе не беда.
В сезон дождей предписано уставом
всё время спать, прикинувшись усталым...
Корабль дымит, но с места - никуда.
Так, вероятно, греческий чудак -
силач-атлант, прикинувшись бессонным,
стоит и спит под небом невесомым,
но напрягает мышцы - просто так.
И лишь мой дом - в пустыне, как монах,
на полпути меж Югом и Востоком -
плывёт один, открытый всем потокам,
челном бесхозным путаясь в волнах.
Плыви, мой чёлн! Привыкни ко всему,
держись легко, скользи неторопливо.
Но встречным всем рассказывай правдиво,
как одиноко в море одному...
1987
AD LEUCONOEN
Не кричи, глашатай, не труби сбора.
Погоди, недолго терпеть.
Нет, ещё не завтра, но уже скоро -
Риму предстоит умереть.
Радуйся, торговец, закупай мыло,
мыло скоро будет в цене.
Скоро всё иначе будет, чем было.
А меня убьют на войне.
Не зевай, историк, сочиняй книгу,
наблюдай вращенье Земли.
Каждому столетью, году, дню, мигу,
сколько надлежит, удели.
Ветер подымается, звезда меркнет,
цезарь спит и стонет во сне.
Скоро станет ясно, кто кого свергнет.
А меня убьют на войне.
Смейся, Левконоя, разливай вина,
знать, что будет, ты не вольна.
Можешь мне поверить, по всему видно,
что тебя не тронет война.
Знать, что будет завтра, - много ль в том толка!
Думай о сегодняшнем дне.
Я ж, хотя и знаю, но скажу только,
что меня убьют на войне.
1987
КОВЧЕГ НЕУТОМИМЫЙ
Надежды прочь, сомнения долой,
забыты и досада, и бравада.
Граница между небом и водой
уже неразличима, и не надо.
По-прежнему свободный свой разбег
сверяя с параллелью голубою,
плывёт неутомимый наш ковчег,
волнуемый лишь смертью и любовью.
Проблемы вечной - бысть или не бысть -
решенья мы не знаем и не скажем,
зато ни жажда славы, ни корысть
уже не овладеют экипажем.
И если мы несёмся через льды,
не чувствуя ни холода, ни боли,
то это всё ни для какой нужды,
а только ради смерти и любови.
Воистину ничем не дорожа
за этим легкомысленным занятьем,
мы верим, что не будет платежа,
но если он и будет, мы заплатим.
Чего бояться нам - тюрьмы, тоски,
ущерба очагу, вреда здоровью?..
Но это всё такие пустяки
в сравнении со смертью и любовью.
1988
АЭРОДРОМ
Мы видим, как из стеклянных врат
на поле, где самолёты в ряд,
выходит некто (на первый взгляд,
весьма невзрачного свойства)
и, пользуясь темнотой, тайком
шагает по полосе, причём
в руке несёт чемодан, а в нём -
взрывательное устройство.
До взлёта десять минут, и он
спешит, беззвучно топча бетон;
он к трапу близится, возбуждён,
но бдителен до предела,
и лезет крадучись в самолёт,
и бомбу в брюхо ему кладёт,
и прочь неслышно бежит, как кот;
а дальше - не наше дело.
Мы видим то, что уйдёт от глаз
людей, чего не узрит подчас
контроль (имея высокий класс
и чуткие мониторы);
зажёгся запад или померк,
среда на свете или четверг,
не дремлем мы - особые сверх-
секретные спецприборы.
Нам виден всякий дефект, распад,
диверсия - или другой разлад,
но мы не из тех, кто бьёт в набат
и мечется оголтело;
на наших глазах, не входя в контакт
ни с кем, субъект совершает акт,
и мы констатируем этот факт,
а дальше - не наше дело.
Мы видим, как самолет застыл
на старте, как он крыла раскрыл
и замер, будто совсем без сил
(хоть выглядит исполином);
слуга моторов, а не речей,
он верен воле, не важно чьей,
поскольку ведает связь вещей,
доступную лишь машинам.
И вот - почувствовав эту связь,
он дрогнул, и подался, кренясь,
и вся структура его взвилась
и радостно загудела;
взлетает он, серебрист и наг,
и бомба в нём говорит «тик-так»;
момент - и всё покрывает мрак,
а дальше - не наше дело.
1989
-
-
11.11.2007 в 01:45Во славу Греции твоей и всех морей вокруг -
десятикрылый наш корабль мы назовём «Арго».
Покинем здешние снега и поплывём на юг.
Я буду править кораблём. Ты будешь петь, Марго.
По дивным песенкам твоим, которым сто веков,
по древним картам тех земель, где что ни шаг, то миф,
я, наконец-то изучу язык твоих богов,
его хрустальные слова и золотой мотив.
Вода, в которой, как тростник, архипелаг пророс,
блаженством нас не одарит, но не казнит зато.
Она без крови горяча и солона без слёз.
Ей не помеха наша жизнь. Ей наша смерть - ничто.
1989
* * *
Отчего в России мало авторских талантов?
Карамзин
2
Призвав решительность и строгость,
язык бахвальству отрубив,
я признаю свою убогость
перед величием других.
И сколь бы тонко мне ни льстили,
какой бы мне ни пели вздор,
как джентльмен, своё бессилье
я сознаю - с тех самых пор,
когда мы, новый мир построив,
причём действительно с нуля,
произвели на свет героев,
каких не видела земля.
Земля не знает скорби горячей,
чем та, которую ношу в себе...
А мой герой был скромный малый,
существовал по мере сил,
не познакомился с опалой,
но и фавора не вкусил;
юнцом не ползал по окопу,
не лазил к барышням в альков,
не эмигрировал в Европу
из-за незнанья языков;
был самоучка по культуре
и по натуре - робинзон,
чему в реальной конъюнктуре
едва ли сыщется резон.
Когда кругом волненья тысяч
и политический процесс,
кого ни тронь - Иван Денисыч,
куда ни плюнь - КПСС,
он размышлял об Эмпедокле,
читал Мюссе, ценил Массне
и по зиме гулял в монокле,
а по весне носил пенсне;
от слабых лёгких ждал подвоха,
искал спасенья во враче...
Я бы о нём не думал плохо,
если бы думал вообще.
Земля не знает скорби горячей,
чем та, которую ношу в себе...
А так как я о нём не думал,
не посвятил ему труда,
не сделал шага, в ус не дунул,
не двинул пальцем никогда, -
вот и не стал он ни примером,
ни назиданьем, ни лучом.
Так он и канул неприметным,
так он и сгинул - ни при чём.
Так он и умер - у вокзала,
в экспрессе, едущем на юг...
Ах, отчего в России мало
талантов авторских, мой друг?
1989
* * *
Cold turkey has got me on the run.
Века плывут, подобно китам, в своей среде молчаливой.
Их ровный путь уныл, как и мой. Но мой - имеет предел.
Волна идёт за мной по пятам, дымясь и прядая гривой, -
ей дух недобрый, бес водяной смутить меня повелел.
Мне страх неведом, но такова волны холодная злоба -
томит и давит, мыслью одной чертя узор по челу:
избегнет ли моя голова её огромного зоба?
И если да - какою ценой? А если нет - почему?
Устанет ждать невеста меня, но траура не наденет;
сосед-богач повадится к ней, она не будет горда.
И к марту их помолвит родня, а после Пасхи поженит.
И тем черней над жизнью моей волна сомкнётся тогда...
Недобрый дух! Изыди из мглы! Явись, как есть, предо мною!
Хочу, пока не скрылась луна, узнать, каков ты на вид.
Взгляну ль - и стану горстью золы? Иль вовсе глаз не открою?
Понравлюсь ли тебе, Сатана? Иль Бог меня сохранит?
1990
«ВОСТОЧНАЯ» ПЕСНЯ 2
Слушай, мальчик: нелегко мне,
стёрлись имена и сроки,
я не помню о Востоке.
Гаснет разум, уплывая
лёгкой лодкой в сон полночный,
забывая край восточный.
Пёстрые картины меркнут,
словно под вуалью одноцветной.
Яркие виденья ныне
редко озаряют ночь мою...
Вот рабыня в тронном зале.
Как её, не помню, звали?
Зульфия ли? Леила ли?
Вот дворцовый маг-алхимик.
Что он из кувшина вытряс?
Жёлтый финик? Красный цитрус?
Вот звезда на чьём-то платье,
вот на серебре фазан двухвостый...
Губы дикаря на троне...
Капли чьей-то крови на клинке...
Слушай, мальчик, слушай нежно:
ты не обделён Судьбою,
даль безбрежна пред тобою.
Я в дорогу дам тебе лишь
карту на пергамской коже.
Ты успеешь. Ты моложе.
Съезди, отыщи в природе
странный этот «ост», обратный «весту»;
выпей золотого неба,
голубого дыма пригуби.
Всякий путник там познает
то, что испокон доныне
подобает знать мужчине.
Там познаешь горечь праха,
ревность друга, милость шаха...
Милость шаха - яд и плаха...
Там и только там мыслитель
волен наяву постигнуть Вечность.
Ибо не умрёт вовеки
то, что не рождалось никогда.
Мы увянем, нас остудит
время - и возьмёт могила;
там же будет всё как было.
В зале тронном ты заметишь
цитрус в колдовском кувшине,
там же встретишь тень рабыни.
Там звезда тебе навстречу
вспыхнет, и фазан на блюде каркнет,
губы дикаря скривятся,
кровь с железа наземь упадёт...
1990
-
-
11.11.2007 в 01:45Любить... не стоит труда.
Лермонтов
Любовь, как истина, темна и, как полынь,
горька. И соль всё солонее с каждым пудом.
Пора менять пейзаж. Нельзя же быть верблюдом
весь век, ad finem, до последнего «аминь».
Конца не будет череде учёных книг.
Словарь в пустыне - невеликая подмога.
Блажен, кто духом твёрд и в истину проник.
Но истин много, много...
Порой Фортуна предо мною, как во сне,
встаёт - и вижу, что глаза её незрячи.
Дразня обилием, из года в год богаче,
её сокровища подмигивают мне.
Краду!.. В наш век один ленивый не крадёт.
Беру запретный плод и звонкую монету.
Слепа судьба и даже ухом не ведёт.
Но счастья нету, нету...
«Воспрянь, - внушает мне мой ангел-проводник, -
Терпи, полынь пройдёт, начнутся цикламены.
Равно полезен мёд любви и яд измены
тому, кто духом твёрд и в истину проник».
«Ты прав, - киваю я, - измена пустяки.
Любовь важней, но и она трудов не стоит...»
И взор мой весел, и стопы мои легки.
Но сердце ноет, ноет...
1990
ОСТРОВА
Сын мой!
Никаких островов нет.
Успокойся, не трать сил.
Это всё моряки лгут.
С моряков невелик спрос.
Верь мне:
ни один из моих слуг
не встречал островов тех.
Я допрашивал всех, сын.
Я пытался искать сам.
Семь дней
семь моих кораблей шли;
семь точнейших морских карт
я имел под рукою;
семь ночей не смыкал глаз...
Всё зря!
Сколько я ни глядел вдаль,
горизонт был всегда чист,
океан был кругом пуст.
Я вернулся ни с чем, сын.
Бог весть,
кто велел морякам лгать!
Вероятно, в любой лжи
заключён потайной смысл...
Но они говорят вздор!
Сын мой,
острова - это так, звук...
Корабли - чепуха, блажь...
Ибо некуда им плыть.
География - бред, сын.
Цепь волн
образует сплошной круг.
Одинок материк наш.
Острова - это счастье.
Никаких островов нет.
Семь дней
длится путь или семь лет -
либо вспять повернёт он,
либо в зубы китам, тем,
на которых стоит мир...
Подходи к океану не ранее, чем
уяснишь наставленье моё. Подожди,
пока станешь разумен и трезв. И тогда -
подходи к океану - без риска ослепнуть
при виде семи островов из легенды,
семи островов золотых... Моряки
говорят: их не больше, не меньше,
но именно семь...
1990
СЕНТЕНЦИОЗНЫЕ КУПЛЕТЫ
Слава тебе Господи, хорошая погода!
Полная свобода, хочешь - трезвость, хочешь - хмель.
Важна метода, а не цель.
Можешь превзойти прилежно все науки мира,
много знать не вредно. Но зачем из кожи лезть?
Прочти Шекспира, там всё есть.
Глянуть, как, под бритвой пенясь, хлынет кровь из вены, -
может, и не слишком страшно, но изрядно жаль.
Поменьше пены - вот мораль.
Промыслу не смей перечить, либо - выйдет драма.
Верха над Судьбою не возьмёшь, мотай на ус:
она не дама, ты не туз.
Если отключили кислород, дыши азотом -
медленно, не часто и не всласть, не для души,
с закрытым ротом - но дыши.
Если ж осенят тебя блаженство и отрада -
знай, что дело плохо, и скорей беги к врачу!
Да нет, не надо, я шучу...
Сплюнь, когда услышишь, будто новый Мефистофель
якобы похож en face на ангела. Всё ложь:
Он даже в профиль не похож.
А когда войдёшь в розарий, нежный, как молитва, -
вспомни о шипах, пред тем как розы рвать рукой:
на то и бритва, милый мой.
Слава тебе Господи, погода - хуже нету!
Сяду, что ль, в карету да поеду, вдаль кося,
мораль по свету разнося.
Конец куплету. Песня вся.
1990
1991
О, город слёз! Мечта, мечта...
Контрольно-пропускной режим.
Раскрась его во все цвета -
вовек не станет он цветным.
Какой бы в нём смычок не пел,
какой бы кипарис не рос -
не здесь твои сады, Отрада.
Здесь город слёз.
В его стенах, под звон цепей,
брожу, прижав ладонь ко лбу.
Здесь мог бы я, хоть сам плебей,
открыто презирать толпу.
Здесь мог бы я, свинцу живот
подставив, избежать седин.
Но, даже умерев, не мог бы
побыть один.
О, город слёз! О, кровь и гнев!
Клевретство, мятежи, нужда.
Ликует всяк, чужое съев.
Всё как везде, всё как всегда.
Привычный вид, извечный лад.
Воистину, роптать грешно:
обычные дела животных.
Не Бог весть что.
Не странно ли, что вновь и вновь -
пять лет назад, вчера, сейчас -
мне хочется сказать кому-то:
«Помилуй нас!»
1991
-
-
11.11.2007 в 01:46В белой мгле ледяных высот
я искал себя, с фонарём и без;
но нашёл только лёд и лёд,
неподвижный хлад, точно взгляд небес.
Видел я отражённый луч,
ото льда летящий назад к звезде,
видел тьму облаков и туч...
Но себя, увы, не нашёл нигде.
В тёплый мрак океанских вод
я проник затем, не сомкнув ресниц.
Там, дивясь, созерцал полёт
узкокрылых рыб - точно бывших птиц.
Слышал смех голубых наяд,
тяжело звучащий в глухой воде,
видел прах боевых армад...
Но себя, увы, не нашёл нигде.
В недра, вниз, в глубину, под спуд -
я пробрался, но обнаружил там
только склад разноцветных руд,
нитевидный блеск, молибден, вольфрам.
Встретил глину, песок, гранит,
но себя опять не нашёл нигде.
Словно я - неизвестный вид,
словно нет меня ни в какой среде...
И тогда, предоставив сну
продолжать всё то, что и было сном,
я раскрыл наугад одну
из старинных книг, иностранный том.
Не вникая, какой тут прок,
что за том в руках, и о чём глава,
взял я первые буквы строк,
и, сложивши их, получил слова.
Был в словах заключён приказ,
я тебе его пропою сейчас:
«Find yourself in a looking-glass,
in a looking-glass, in a looking-glass».
1991
ЗАКЛИНАНИЕ
...и заклинаю: остерегайтесь выходить на болото
в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно.
Из детской книжки (пер. Н. Волжиной)
Не ангел я, но врать не буду:
земля ничья, ходи повсюду.
Везде узришь простор вольготный.
Чуждайся лишь тропы болотной.
Она для хилых - смерти злей.
Не в наших силах ладить с ней.
Любой из нас на ней бесславно
погибнет враз, а ты - подавно.
Не там свернёшь, фонарь уронишь,
тонуть начнёшь - и весь утонешь.
Беги оттуда, робок, нем.
Иначе худо будет всем.
Ходи, где зной тяжёл, как бездна.
Ходи, не стой, тебе полезно.
Ходи, где снег блестит жемчужно.
Ты человек, тебе не чуждо.
Ходи, где лён, ходи, где маки.
Ходи с бубён, ходи во фраке.
Сердца буди порой дремотной.
Но не ходи тропой болотной.
В аэроплан залезь не глядя.
Начни роман со слов «Мой дядя».
Луди, паяй, чуди безбожно.
Но не гуляй, куда не можно.
Главней запрета в мире нет.
Уверуй в это с юных лет.
Не презирай ни Альп, ни Кента.
Обшарь Китай, вернись в Сорренто.
Мадридский двор смени на скотный.
Но дай отпор тропе болотной.
Честное слово, только так.
Спроси любого, скажет всяк.
Никто не враг твоей свободе.
На твой очаг ничто в природе
воды не льёт в ущерб горенью
и не зовёт тебя к смиренью.
Наоборот - очнись, развейся,
возьми расчёт, влюбись, напейся,
рискуй добром, теряй здоровье -
всё при одном простом условье...
Но ты, ни в грош его не ставя,
опять идёшь, куда не вправе:
среди трясин, во мгле болотной,
совсем один, как зверь голодный.
Чуме подобный, злобный зверь.
Антропофобный, злобный зверь.
На всё способный, злобный зверь.
1991
* * *
Пешком с востока стремясь на юг,
смотрю на то, как везде вокруг
пылает ясный пожар зари,
такой прекрасный, что хоть умри.
Шагаю лесом. Вдыхаю мёд.
А сверху бесом пернатый сброд
рулады мечет, ведёт хорал:
«Умри, - щебечет, - момент настал».
Бреду полями. Тону в стерне.
А поселяне вдогонку мне
бормочут нежно, смягчив акцент:
«Умри, конечно. Такой момент».
Вхожу в колхозы. Гляжу в углы.
Навстречу козы. Волы. Ослы.
И все - о смерти. Какой-то бред.
Хотите верьте, хотите нет.
Тогда чуть слышно реку им я:
«Ошибка вышла. Увы, друзья.
Ваш клич безумен. Мне с вас смешно.
Ведь я же умер. Причём давно».
Они на это молчат в ответ.
У них на это ответа нет.
И, честь отдавши (прощайте, мол),
иду я дальше. Куда и шёл.
Плетусь по пашне, что твой генсек,
с высокой башни плюя на всех.
Рассветы брезжут. Страда гудёт.
Собаки брешут. Да зуб неймёт.
Что днесь, что завтра, душа моя,
от бронтозавра до соловья -
ничто не ново в твоём аду:
в начале - Слово, потом - к суду.
Молчи, немотствуй, душа моя.
Влачи поход свой, душа моя.
1991
-
-
11.11.2007 в 01:46Мало ли чем представлялся и что означал
твой золотой с бубенцами костюм маскарадный -
в годы, когда италийский простор виноградный
звонкие дали тебе, чужаку, обещал...
Ведь не вышло, и музыка не помогла.
Небо поникло, померкло. Дорога размокла.
Даль отзвенела и, сделавшись близкою, смолкла -
и оказалась не сказкой, а тем, чем была.
Мало ли что под руками твоими поёт -
скрипка, гитара, волынка, шарманка, челеста...
Время глядит на тебя, как на ровное место,
будто бы вовсе не видит. Но в срок призовёт.
Ворожишь ли, в алмаз претворяя графит,
или чудишь, бубенцы пришивая к одежде, -
в срок призовёт тебя время; вот разве что прежде
даст оправдаться - и только потом умертвит.
Мало ли кто, повторяя канцону твою,
скажет, вздохнув, что «в Италии этаких нету»...
Самый крылатый напев, нагулявшись по свету,
так же стремится к забвенью, как ты к забытью.
Не вздохнуть невозможно, но верен ли вздох?
Право, шарманщиком меньше, шарманщиком больше...
Всё, кроме боли, умолкнет и скроется, боль же -
вечно была и останется вечно. Как Бог.
1991
* * *
Вьюга замолчит. Заря окрасит
шпилей сталь и камень стен дворца.
Дама во дворце свечу погасит,
возблагодарив за всё Творца.
Тяжек переплёт ея псалтыри,
в золото оправлены края.
Тихо во дворце, покойно в мире
от смиренномудрия ея.
Двину дилижанс по той дороге,
что, хотя и будучи длинна,
к оному дворцу меня в итоге
вывести, я думаю, должна.
Но не напоят сады округи
сладостным дыханьем сумрак мой,
ибо, по замолкшей судя вьюге,
дело будет, видимо, зимой.
Впрочем, нужды нет, зимой ли, летом,
снегом или мхом фронтон порос...
Двери на замках, замки - с секретом...
Бдительна ли стража, вот вопрос.
Ну да ничего, вовнутрь проникну,
может, караул не так глазаст.
Если же и нет, то хоть окликну,
что-нибудь да выкрикну, Бог даст.
Выглянет она. Авось, понравлюсь.
И уже ей, видимо, не спать.
Даже если тотчас я отправлюсь
этой же дорогою, но вспять.
О, как заблестит тогда прекрасный
взгляд её прощальный мне вослед!
Впрочем, это тоже - факт неясный.
Может, заблестит, а может, нет.
Вон уже ограда, вон часовня,
камень стен внушителен и нем.
Только как же так? Я ей не ровня,
что такое делаю? Зачем?
Скачет по пятам луна-ищейка,
эхом отдаётся мрак тугой.
Мой ли это голос? Нет, он чей-то.
Я ли это еду? Нет, другой.
1992
* * *
После холодности безбрежной,
безнадежной, из года в год,
после медленной этой казни,
затяжной, как болезнь, как песнь,
ты, Бог весть для какой причуды,
глаз и рук своих ад и мёд
вдруг распахиваешь навстречу
мне, забывшему, кто я есмь.
И молчу я, дыша едва.
Сердце вспыхивает и гаснет.
Слух не внемлет. Ни рук, ни глаз нет.
Гортань мертва.
Так, быть может, иной пернатый
с юных дней в стенах четырёх,
позабыв назначенье крыльев,
долгий срок живёт взаперти,
и, когда он уже не птица,
кто-нибудь - невзначай, врасплох -
открывает ему просторы:
что, мол, делать с тобой! Лети.
Но ведь это - янтарь, слюда,
безделушка ручной работы.
Уж какие ему полёты!
Беда, беда...
А представь-ка себе, что узник,
не найдя на окне замка,
от внезапности ошалеет
и шагнёт, ошалев, в окно -
потому что, увидев небо
без малейшего огонька,
возомнит, что оно - в алмазах.
А такое не всем дано.
Только - гений он или бахвал -
мягче камни внизу не станут.
Обманулся или обманут -
равно пропал.
Берегись выпускать на волю
сумасброда, слепца, певца.
Берегись, он весьма опасен,
ибо с бездной путает высь.
Если ж выпустишь, то немедля
сожаленье сотри с лица,
задави в себе состраданье,
и тогда уж - не берегись.
Можешь с лёгкой душой смотреть,
как он, падая, улыбнётся:
что, мол, делать с тобой! Придётся
и впрямь лететь...
1992
-
-
11.11.2007 в 01:47(колебания)
От начальной, навязчиво ноющей ноты,
каковую в костёле в четверг ординарный
на органе твердит без особой охоты
ученик нерадивый, хотя небездарный, -
до тамтама в пещере, где высится дико
черномазый туземный кумир-недотрога,
перед коим шаманы для пущего шика
сожигают воинственный труп носорога;
от вождя монастырской общины,
говорящего вслух по тетрадке,
что миряне не суть человеки
и достойны кнута и вольера, -
до такой же примерно картины,
но в обратном зеркальном порядке
отражённой давно и навеки
в оловянных глазах Люцифера;
от кисейной спиритки, чьи пассы
что ни ночь повергают в нокдаун
и её, и её корифея,
колдуна-антиквара с бульвара, -
до вполне богомольной гримасы
на лице робинзона, когда он
снаряжает бумажного змея
для поимки воздушного шара;
от фигурных могильных, нагрудных, нательных
разномастных крестов мишуры многоцветья -
до пунктирных, что спрятаны в стёклах прицельных,
и косых, означающих номер столетья;
от пустыни, где город, внезапный как манна,
пилигрима пленяет повадкой минорной, -
до морей, чьё спокойствие выглядит странно,
а цунами с тайфунами кажутся нормой;
от одной ясновидческой секты,
из которой не выбьешь ни звука, -
до другой, не привыкшей терзаться
и поэтому лгущей свободно;
от усердья, с каким интеллекты
вымеряют миры близоруко, -
до завидной манеры мерзавца
что угодно считать чем угодно;
от письмен, где что дело что слово, -
до холерных низин, где пожары;
от застывшего в небе салюта -
до морозного, смрадного хлева;
от угла колпака шутовского -
до окружности папской тиары;
от меня, маловера и плута, -
до тебя, о Пречистая Дева.
1992
АВТОПАРОДИЯ
Не жалко двуногих. Кому их возня
важна, антр ну суа ди?
Я также не нужен. Не жалко меня,
хоть пропадом я пропади.
Напрасно усталый страдающий брат
взывает о помощи днесь:
не жалко и брата. Он сам виноват,
впредь будет рождаться не здесь.
...Металл, электрический свет, кислород,
химический вкус, аромат.
Очнувшись, двуногий себя узнаёт
с трудом. А моторы гудят.
И руки, любовницу не доласкав,
хватаются за рычаги.
О ты, уплывающий вдаль батискаф,
сердце своё сбереги!
Сквозь сумрак мне видится кормчий хромой,
изящна его хромота.
И волны бегут, так сказать, за кормой.
Вот именно, что от винта.
И музыка, как на балу в Тюильри,
мне слышится ночь напролёт.
Но что до грядущей за этим зари -
товарищ, не верь! Не взойдёт.
1993
«БАЛТИЙСКИЕ ВОЛНЫ»
Норд-вест, гудки, синева. Крейсер, не то миноносец.
В рубке радист репетирует: точка, тире, запятая...
Девочка машет с берега белой рукою.
Все с борта машут в ответ. Самый красивый не машет.
Жаль, жаль. А вот и не жаль. Очень ей нужен красивый.
Пусть он утонет геройски со всею эскадрою вместе.
Ангелы божьи станут ему улыбаться.
Ей, что ли, плакать тогда? Вот ещё, глупости тоже.
Слёз, грёз, чудес в решете - ей бы теперь не хотелось.
Ей бы хотелось пожалуй что бабочкой быть однодневкой.
День - срок недолгий, он бы пройти не замедлил.
Ночь бы навек трепетать сердцу её запретила...
Но - мчат Амур и Дунай волны к Балтийскому небу.
Норд-вест, гудки, синева, сумасшедшее соло радиста.
Плачь, плачь, о сердце! Ночь миновала бесславно.
День не замедлил прийти - ясный, холодный, враждебный.
1993
ДУЭТ
1.«Испанцы»
Сердцу всё в Испании мило, то есть много милее,
чем, допустим, во Франции.
Всё здесь, вплоть до чисел и звуков, большей прелестью дышит,
чем в какой-нибудь Франции.
Здесь и площадь в размере свыше полумильона километров квадратных
впечатляет сама по себе.
А населенье впечатляет подавно, доходя до мильонов,
почитай, сорока.
Город, что зовётся Мадридом, расположен, конечно,
уж никак не во Франции.
Реки - Эбро, Тахо, Дуэро - протекают уж точно
ни в какой не во Франции.
Нипочём не найдётся проповедник в Париже, что бы мог без акцента
по-испански сказать «не убий».
Кроме невзрачной полосы пограничной ничего у французов
с нами общего нет.
Славен род испанский и древен, глубоки наши корни,
не в пример той же Франции.
Сонмы знаменитостей наших популярны повсюду,
кроме разве что Франции.
Всевозможные гранды, короли Фердинанды, тенора, портретисты -
здесь родятся весьма и весьма.
А у французов - где певцы, кто монархи? Мы их даже не знаем
и не жаждем узнать.
2. «Французы»
Ну, а мы не то что знать не жаждем, мы в упор того не
видим, кто в бреду горячки и душевном помраченье,
ни аза ни в чём не смысля, нашей Франции прекрасной
вдруг Испанию, к примеру, легковерно предпочтёт.
Ведь, по сути там всё то же, что и тут, однако хуже:
раса та же, даже те же Пиренеи, только хуже,
и язык почти такой же, как у нас, хотя и хуже,
по-испански «буэнос диас», по-французски «добрый день».
И Атлантика, похоже, та же, и Европа тоже,
даже солнце - номинально - той же Солнечной системы,
но под нашим дивным солнцем всё цветёт и колосится,
а под их противным солнцем всё со страшной силой мрёт.
Злаки чахнут, реки сохнут, звери дохнут, рыбы дохнут,
кобры, зубры, динозавры, не сказав ни слова, дохнут,
мрут амёбы, жабы, крабы, даже люди - уж с чего бы
им, казалось бы, туда же? - всё же тоже и они.
Блекнет вся испанская слава, вся их местная гордость -
пред величием Франции.
Впрочем - и гордиться там нечем, и прославиться трудно.
То ли дело во Франции.
Говоря откровенно, даже как-то неловко, что предмет разговора
чересчур неказист удался.
Так что не ясно, для чего мы так длинно о подобном предмете
вообще говорим.
1993
АВСТРАЛИЯ
Мотор подъехал - чужеземный, фиолетовый - я марку бы назвал,
да забываю постоянно.
В него шатенка голенастая уселась, дверью хлопнула - и всё, и всё,
и только брызги из-под колеса...
Странно! Вы как хотите, мне странно!
Ведь я почти уже любил её за некоторый пафос очертаний, так сказать,
и вообще за выражение лица.
(Когда знакомишься на улице, тирады о погоде не проходят,
устарели как идея.
Предпочитаю для начала выразительный какой-нибудь вопрос
философического свойства, например:
«Где я? Скажите, девушка, где я?»
На многих действует. А этой хоть бы что. Не удивилась, как не удивился бы
реаниматор или милиционер.)
Нет, я не жалуюсь, я в принципе привык бы и к тому, что мир бывает
невнимательным и чёрствым,
что благородным образцам он соответствует не шибко или требованьям высшим
отвечает не вполне.
Чёрт с ним! Не отвечает, и чёрт с ним!
Но почему в таком количестве, во всяком переулке, изначально,
бесконечно - и как раз по отношению ко мне?
Ещё я мальчиком всё думал: заведу себе зверька, а то их вона
сколько скачет по полям-то!
Возьму в товарищи разумного жирафа, муравьеда или просто кенгуру,
я даже имя подыскал:
Лямбда! Я назову его Лямбда!
...Так думал я, но детство кончилось, а бедный муравьед и по сегодня
остаётся не востребован и скачет, где скакал...
А незнакомка номер два уже тем временем взошла на тротуар,
фосфоресцируя и рдея.
Весьма мила, не хуже первой, даже лучше, то есть даже лучше всех -
и очень кстати: я ведь тоже не любой.
Где я? Девушка, девушка! Где я?
Не к вам, не к вам ли я теперь уже совсем почти испытываю что-то,
что по некоторым признакам похоже на любовь?..
1994
-
-
11.11.2007 в 01:47У меня претензий нет, амбиций ноль, эмоций тоже.
Я в иное время мог бы не вернуться с Халхин-Гола.
А теперь живу дай Боже. Что мне чья-либо буза вокруг престола!
У меня диплом, чего-то там, насчёт кран-балок.
Я его решил от скуки застеклить и в рамку вставить.
Вот сижу, точу рубанок. Больше ничего прибавить не хочу.
Могут возразить: а где же твой, допустим, идеал?
Принципы, допустим, в чём твои? Ты как на это дело смотришь?
Я на это дело так смотрю, что ни хрена не вижу.
Я ещё когда-когда мог не вернуться из Норильска.
Может, я кого обижу: мой, однако, идеал - Барбара Брыльска.
Принципы мои просты с тех пор, как лет в шестнадцать
понял я, что всё бессмысленно - и здесь, и на Плутоне.
Стоит ли зубами клацать, кто бы там ни восседал на троне...
Могут возразить: а что же, мол, пригорки, ручейки?
Родина, допустим, нация? Ты как на это дело смотришь?
Я на это дело так давно смотрю, что насмотрелся.
Я ещё и год назад мог не вернуться из Чикаго.
А вот - никуда не делся, вынырнул вблизи родного стяга...
Вон броневички гудят, гудят, гудят - влюбиться можно!
В них боевички сидят, сидят, сидят - салют Мальчишу!
Мне-то это всё не важно. Вас же, господа, прошу - чините крышу.
Станут уличать: зачем, мол, в голосе слеза?
Это не слеза, а насморк, - возражу, - и объясните, кстати:
что такое в речи вашей значит «верь, не плачь, надейся»?
Чем определён сей смутный оптимизм очей славянских?
Что такое значит «смейся» - если на дворе орда в таких повязках?
Нечего обхаживать меня, как октябрёнка.
Типа остальные умные, а я пенёк и лапоть.
Я готов смеяться звонко, только уж позвольте мне сперва доплакать.
1994
1995
В то время, как нефть на нуле, гниют семена,
налоги растут не по дням, страна умирает, -
вы склонны к согласию с кем-то, кто уверяет,
что худшей бедой была бы всё же война?
Неправда! Война - это очень славная вещь.
Того же, кто вас заморочил иной программой,
я видел. Он давеча шёл по проспекту с дамой,
ликом лоснясь, как вяленый лещ.
Помилуйте, нешто возможно с ним толковать?
Ведь он, чай, и формулы пороха знать не знает.
Гуляет с Мими своей - и пускай гуляет.
В кровать к ней, чай, норовит - и пускай в кровать.
Нет, мало! Ещё и за мир, для чего невесть,
в том смысле шумит приватно или публично,
что, если зависело всё от него бы лично,
он бросил бы пить. И есть.
Отлично! Параноидально-радужный спектр:
чуть повод - провозглашай, что солдат не мясо,
что танки ходить не должны по земле ни часа;
воскликнул - и вышел проветриться на проспект.
А воин меж тем атакует не трепеща.
А танки должны не ходить по земле, но ездить.
Молчать бы лещу цивильному! Ибо есть ведь
где-то потрава и на леща.
Однажды он, пролечив головную боль
полгода, с курорта скучного возвратится -
и к милой Мими с мимозами разлетится,
ан поздно! Она не Мими уж, а ми бемоль.
Кто с нею? Да хоть соседнего дома консьерж,
зовут, предположим, Серж. Лейтенант запаса.
Невкусно? Однако рыба ты или мясо,
голоден, сыт ли, а это съешь!
И вот он, на все свои слёзные «ох» и «ах»
услышав в ответ негромкое «а пошёл ты»,
с позором плетётся прочь, как мимоза, жёлтый.
А воин - ему навстречу на костылях,
изранен, обезображен, судьба в клочки...
Но это - трагедия тигра, а не койота,
завидный удел! И зря пресловутый кто-то
гневно вперяет в меня зрачки.
Не стоит таращиться так, будто я дебил,
пресекший у вас на глазах девятнадцать жизней.
Мне просто иные лозунги ненавистней
триады «прицелился - выстрелил - и убил».
А гневному - добрый урок: нелепых знакомств
не делай, пока санитар отвернулся влево.
Пойди, вон, раскинь пасьянс, обработай древо,
ляпни пару мазков на холст...
А я здесь так и останусь играть в слова,
губами водя подобно опять же рыбе,
в кургузой больничной робе с пятном на сгибе
другого, ещё не порожнего, рукава.
1995
КАРАВАН
(с народным рефреном)
Школяр в объятьях младой Гертруды
дремал на левом своём боку.
Во сне ему рисовались груды
песка - не к марш ли броску? -
и шли по песку верблюды.
(Один верблюд ишёл. Другой верблюд ишёл.
И третий верблюд ишёл. И весь караван ишёл.)
От книг дневных, от пиров вечерних
к концу семестра гудел висок.
Дремал школяр. Предстоял сочельник.
А марш, который бросок,
во всех был далёк значеньях.
(Один верблюд устал. Другой верблюд устал.
И третий верблюд устал. И весь караван устал.)
Гертруде снился туман стокрылый.
Во сне шептала она: «Зер гут,
школяр, созвездья красой и силой
твоей не пренебрегут.
Тебя не убьют, мой милый».
(Один верблюд упал. Другой верблюд упал.
И третий верблюд упал. И весь караван упал.)
Шёл курс второй. Неглубок, но ровен
был сон. Светало. Редел туман.
Кругом скрипели врата часовен.
Вдали гремел барабан,
серьёзный, как ван Бетховен.
(Один верблюд издох. Другой верблюд издох.
И третий верблюд издох. И весь караван издох.)
О, марш-бросок! О, цевьё с прикладом!
О, чуждый трепета сон младой,
когда не помнишь ни книг, что адом
грозят, ни Девы Святой,
ни имени той, что рядом.
(Один верблюд воскрес. Другой верблюд воскрес.
И третий верблюд воскрес. И весь караван воскрес.)
Школяр, очнувшись, размял до хруста
плечо. Бальзамом висок натёр.
Сказал Гертруде: «Прощай, Августа».
Зевнул. Пригладил вихор.
И вышел во двор. Там пусто.
(Один верблюд ушёл. Другой верблюд ушёл.
И третий верблюд ушёл. И весь караван ушёл.)
1995
СЕРДЦЕ АНГЕЛА
В календари не занесён, не изловим арканом,
наверняка слабоголос, исключено, что груб,
по вековой лесостепи, по молодым барханам,
точно в бреду гробовщика, двигаюсь я, как труп.
Солончаки, известняки, торсы в броне и в перьях,
Аничков мост, Трокадеро, улица Жабр и Фибр -
спутались так, что иногда, в американский берег
взор уперев, я узнавал, скажем, Тайланд и Кипр.
Волей моей произошли и ордена и кланы.
Разве что в тех двух областях я не завёл семьи,
где только снег, только зима - и никакой рекламы.
На остальных материках семьдесят стран - мои.
Жители сёл, жители скал - лодыри все и воры.
Сборщики трав, рубщики верб - к общему всех клейму.
Семьдесят лет чары свои в хижины к ним и в норы
я приносил, но применить не находил к кому.
С кем ни сойдись - либо рождён, либо взращён калекой.
Каждый второй слеп или нем, или разут, раздет.
Слышал бы кто, что за латынь им я внушал, как лекарь.
Видел бы кто, сколько ножей щерилось мне в ответ.
Ключницами в монастырях, мойщицами в тавернах,
от рядовой кинозвезды до золотой швеи,
исключено, что неземных, наверняка неверных,
ладных собой, семьдесят жён в разных краях - мои.
Не устремлюсь от мятежа толку искать в жандармах.
Выйдет луна - не восхищусь, я не люблю луны.
В музыке сфер прежде я чтил сольный рефрен ударных.
Ныне он мил чуть ли не всем, что до меня - увы.
К облаку взмыл белый орёл, тронулась вглубь сардина,
бравый капрал Наполеон завоевал Москву.
Ведал бы кто, как это всё, как это мне противно!
Семьдесят жён, семьдесят стран, семьдесят лет живу.
Соло литавр гибнет в бою за чистоту звучанья.
Зыблется твердь, морщится дол, тянется вспять вода.
Да, это он, верхний предел, апофеоз отчаянья.
Ныне ему мало кто рад, что до меня - я да.
Это не жизнь, это не казнь, это сумбур и брызги.
Раз уж ты есть, музыка сфер, не прозевай, развей,
распредели перечень сей в рёве своём и визге.
Установи, кто я такой, что я за тварь, за зверь.
1995
PARIS
Странно, но с первых шагов нетвёрдых
я, мне казалось, был не один
в городе, главном от сотворенья,
славном не меньше тех же Афин.
Будто из княжеств живых и мёртвых
без приглашенья вместе со мной
в город пришли и мои виденья,
именно в этот, а не в иной.
Там я, на площади небезмолвной,
в сумерках, веющих широко,
греческий слышал напев протяжный,
видел летучий хитон Марго.
И, как стрелок, что спешит меж молний
вскачь за мишенью, хоть сам мишень,
пасть был готов на брусчатке влажной,
мчась от Бастилии к Сен-Мишель.
Сумерки щурились: «Не догонишь,
даже призвав из лучших времён
резвый, воинственный как тачанка,
зыбкий трамвайный грохот и звон.
Клином ли свет на твоей Марго лишь?
Нет уж, как вышел, так и хромай.
Кто тебе сплёл, что она гречанка?
Где ты в Париже видел трамвай?..»
Всё же мне нравилось праздным взором
пришлые тени ловить кругом.
Нравилось именно чужеземцем
в этом быть городе, не в другом.
Я бы сравнил его, о котором
столькими столько говорено,
с чьим-то большим одиноким сердцем.
Я не забыл, как билось оно.
1995
-
-
11.11.2007 в 01:48Ты - чёрный волк. В должный час вспомнит о тебе
ад. А пока привыкай вздыбливать тарзанью
шерсть, письменам не внимать, верить осязанью.
Огнь, ореол, океан - всё это тебе.
В шторм должный курс не однажды бизанью
мёртвый голландец укажет тебе.
Плен победишь, и холмы встанут пред тобой.
Но, на холмах не узнав Иерусалима,
так и пройдёшь сквозь врата, только что не мимо,
в храм, где как раз в этот час радужно-рябой
пёстрый витраж сам собой, без нажима,
брызнет и блёстки взметнёт над тобой.
Букв не поймёшь. Но словарь втиснет и тебя
в свой дом сирот, в толчею чётных и нечётных
глав. Клевете личных дел, мрачных подноготных
в тон подпоёт клевета басен про тебя.
Плоть неизвестных, безвинных животных
с детства навязнет в зубах у тебя.
Долг платежом - там, в конце. Это не шучу.
Огнь письменам, сироте гривенник и ёлку.
Там - бледной ли бездари, чёрному ли волку -
дам поделом. Нипочём не переплачу.
Всем от того витража по осколку.
Скупо, нелепо. Но я так хочу.
Я - чёрный волк. Никого нет, кто бы помог
мне эту речь прекратить не на полуслове.
1996
КИНЕМАТОГРАФ 2
Если эта светотень по жанру и не Мона Лиза Джиоконда,
пусть. Зато она твоя, пигмей, она для всех, не только для бомонда.
Даром, что ли, вместе с залом, путающим - в кадре он или за кадром,
ты при нежной сцене веки трёшь, а при батальной кланяешься ядрам?
Карлик! Хватит уже моргать, найди себе героя -
и выдавай за него себя.
Все позволено - серьёзный блеф и несерьёзный, типа контрабанды.
Прыгать можно вопреки команде, по команде или без команды.
Стиль по выбору, у нас кино немое: здесь живи или в Камбодже,
вздор мели какой угодно. Или не мели, эффект один и тот же.
Эй, кхмер! Чем нехорош Пномпень? Найди себе героя,
сиамским братом его зови, но только чтоб негромко:
не забывай, что у нас сеанс.
В кадре - правильный как десять заповедей, грузный как четыре танка -
хмурит плешь американец: нынче от него ушла американка.
Кстати, вот она, в соседнем кадре, опасаясь выступить за рамку,
мягким шагом взад-вперёд, похожая на львицу, мечется по замку.
Львица! Хватит уже мелькать, найди себе героя.
К тому же, вроде бы, вот и он.
Крупный план, ряды немеют, в музыке само собой diminuendo.
Шутка ли, живой кумир, ещё-ещё не мёртв, уже-уже легенда.
Нечто в нём не то от лорда Байрона, не то от короля Георга.
Школьница - ряду в седьмом, похожая на птицу - бьётся от восторга.
Птица! Хилый в Георге прок, найди себе героя,
да не теперь, а в каком-нибудь круизе кругосветном.
Пускай за тысячу миль отсель на влажном побережье
тебе он скажет примерно так:
«Леди, я не уроженец этих островов, и вы не уроженка.
Но - вы любите цветы, а я люблю цвета приятного оттенка.
Купим хижину к воде вплотную, где песок не жёсткий и не жаркий.
Стены выкрасим в маренго, мой любимый цвет, не броский и не маркий...»
Вспышка рвёт пастораль в куски коротким замыканьем.
Кинопроектор дымит вовсю, как шашка дымовая.
С американцами сильный шок, рыдают камбоджийцы.
«Ужо тебе, - говорят они, - ужо, великий Будда!
Ты изобрёл мировую скорбь. Зачем ты это сделал?»
И что же слышится им в ответ?
1996
КОЛЛАЖ
У церкви стояла карета.
Поди угадай, для чего.
Вы думали, «кво» - это статус?
То-то и оно, что «кво».
Бродяга Байкал переехал.
Блоху переехал комбайн.
Когда-то мне нравилась дева.
Деву звали Кэролайн.
Я знал её милым ребенком.
Жених её был из славян.
Лицом титулярный советник.
Пылок и обут в сафьян.
Ему я сказал задушевно:
«Семейная жизнь - конфетти.
В такую шальную погоду
рыцарь должен быть в пути.
Ты спишь, - я сказал, - а на склонах
небось рододендрон зацвёл.
Бродяга уже в Забайкалье.
Чем ты хуже? Встал, пошёл...
Чужбина тебя воспитает.
Вернёшься назад молодцом -
в широкой тибетской одежде,
флигель-адъютант лицом».
И он зашагал за ворота,
оставив невесту со мной,
навстречу тому, что по картам
значилось как шар земной.
Шагал и понять всё не мог он,
каких это, собственно, благ
искал за Байкалом бродяга.
Пёс их разберёт, бродяг.
Но я рассудил благородно:
он всё превосходно поймёт,
как только снега Джомолунгмы
глянут на него с высот.
1996
-
-
11.11.2007 в 01:48Плохо кончилась атака. Я поднимаю флаг. Весь он бел.
Бел и я, но цел. Однако не понимаю, как уцелел.
Сил не то чтобы избыток. Хвастать-куражиться не спешу.
Но держусь уже без ниток. Мне даже кажется, что дышу.
Горло горна рвётся гордо. А и его вокал - не в цене.
Слыша звон, я знаю твёрдо: этот ваш колокол - не по мне.
Если что и жмёт мне шею - чёрная метка лишь. Да и та...
Эй, на стенде! Что с мишенью? Марионетка, бишь, да не та.
Что ж, вот и ответ. Хоть и не враз, но прочли.
Две тысячи лет даром для нас не прошли.
Был вояка, сплыл вояка. Молвил «желаю благ» и взлетел.
Плохо кончилась атака. Я поднимаю флаг. Весь он бел.
Чей не выбит номер в тире? Только ли мой - меж стрел, за каймой?
Нет, летят ещё четыре. Вон и шестой взлетел. И седьмой.
Наш кордебалет движется прочь от земли.
Две тысячи лет даром для нас не прошли.
Так легка душа вне пепла, так независима от кротов,
что случись теперь хоть пекло - bravo, bravissimo, я готов.
Рыть канавы, гнуть подковы, и камнепад терпеть, и чуму -
пусть велят, мы все готовы. Да не велят теперь. Ни к чему.
Всё, хватит побед. Поштурмовали, пожгли.
Две тысячи лет даром для нас не прошли.
Ни единым объективом не наблюдаемый никогда,
берег вырос над заливом. Необитаемый, как звезда.
Он раскинулся свободно, млечною полночью осенён.
Надо думать, что сегодня будет он полностью заселён.
1996
ЦЕЛОЕ ЛЕТО
Что изменилось в эти двенадцать месяцев, угадай с налёта.
Правильно, ничего почти или очень мало. Пустой был срок.
Публика шевелилась довольно вяло, пыхтя созидала что-то,
после пыхтя ломала. В итоге минус, но он не весьма глубок.
Да, кое с чем обошлись неловко, в чём-то перестарались где-то.
Кафель опять приклеили как-то криво, не там прокопали рвы.
Жителей стало больше, порядку меньше. И речь не о части света:
в Африке климат мягче, но люди едва ли проще, чем я и вы.
Меж тем - закончилось целое лето. Увы.
Не изменилась та, от чьего нытья бешусь, у чьего бедра вьюсь.
Не изменился я, от чьих буриме она валерьянку пьёт.
Год ей не по душе и не нравлюсь я; так я и себе не нравлюсь,
но буриме-то - что ж, непременно в печку, раз неудачный год?
Кроме литературы, чем и дышать, опускаясь на дно морское?
Чем и внушать себе, что после дна - ещё одно, и земля не шар?
Чем утешаться, слыша, как год от года пуще грозится кое-
кто досадить по первое нам число, вгоняя в озноб и жар?..
Первое! А нынче уж вон какое. Кошмар.
С литературой, правда, как раз дела вокруг обстоят не кисло.
Что ни столбец газетный, то и сюжет. Мольер тебе и Гомер.
Смысл объявился вдруг там, где и мух не водилось, не то что смысла.
Что ни сюжет, то ребус. Хоть помещай в задачник. Ну, например.
Мать и отец тайком собирали хронику супротив тиранства.
Сын-семиклассник знал, ибо рос внимательным. Только плохо рос.
Так что, стесняясь роста, пока тянул сантиметров на полтораста,
не доносил. Потом до ста девяноста вымахал и донёс.
Чем время нравственнее пространства? Вопрос.
Впрочем, я не о времени, я о себе, о частных своих проблемах,
о языке насущном, а не о слоге, который сидит в чалме.
Действовать ли мне дальше? И если действовать, то в каких морфемах?
Тоном каким бравировать, молодецки глядя в глаза зиме?
Я по-советски пробовал. Не далось, мешал аромат кутузки.
Пробовал по-московски - расползлось по швам, оторви да брось.
Много платя за транспорт, и по-ростовски пробовал, и по-тульски:
взять в оборот хотел неродное слово. Приступом не взялось.
Ладно, попробуем по-пластунски. Авось.
Эх, голубые ёлочки, белый снег, вдалеке с бубенцами тройка!
Публика шевелится довольно бойко, мало кого штормит.
Впрок идёт заготовка дров, успех имеют шитьё и кройка.
Может, мои мне опыты стоит впредь подписывать «Юнкер Шмидт»?
Нет, до поры не буду, помедлю минимум до конца куплета,
в коем: я, угловат и хладоустойчив (этакий эскимос),
еду всё тем же транспортом без билета. В зубах у меня галета.
Жизнь дребезжит, подпрыгивает и воспринимается как курьёз.
Меж тем закончилось целое лето. Adios,
amigos, nos encontramos mas tarde,
nos encontramos...
1996
ЦИРКАЧКА
Дрожь унялась. Казнь миновала.
Он далеко. Горше не будет.
Ты молода. Время целебно.
Прочее всё - снег прошлогодний.
Ну, пренебрёг. Что уж теперь-то
толку в слезах? Лишняя сырость.
Всё-таки был, не показалось.
Может, оно даже и к счастью.
Если б не он, ты б не умела
петь снегирём, выть по-собачьи.
Год напролёт ты с кочевым бы
цирком теперь не кочевала.
Хлеб да вода. Медные деньги.
Чем не житьё? Что ж ты не рада?
Что всё сидишь - молча да молча,
тушью черня раннюю проседь?
Ахнет ли где звонкая сбруя,
выстрелит ли хлыст вольтижёра -
всё об одном ты вспоминаешь.
Всё позабыть не соберёшься,
как в роковой тот понедельник
он всполошил сонную дворню:
«Эй, лошадей!.. Ночь на исходе».
И укатил. Не оглянулся.
Ну, не любил. Вольному воля.
Грех не большой. С кем не бывает.
Право, забудь. Экая важность!
Не вспоминай. Лучше возьми вот
горсть серебра. Завтра в Варшаве
купишь себе новую ширму.
Эй, лошадей! Ночь на исходе.
Чёрт бы побрал эти ухабы.
1996
ЭТО НЕ Я
Неосторожно взяв почин впредь обходиться без личин,
склеить пытаюсь два словца от своего лица.
Битые сутки с тяжким лбом сиднем сижу, гляжу в альбом.
Что до словес - язык не враг. Что до лица - никак.
Вот гувернантка, с ней дитя, милый ребёнок. Но, хотя
брезжит повадка в нём моя, всё-таки он не я.
Вот шалопай в Крыму меж скал, менее мил, уже не мал,
скачет вождём земли всея. Только и он не я.
Вот и опять не я, а он - в Санкт-Петербурге меж колонн,
вовсе не мал, давно не мил, к Бирже спиной застыл.
Тщетно он ждёт, когда Нева скажет ему «коман са ва»,
волны идут себе как шли. Выкуси, вождь земли.
Дальше не лучше. Вот, кляня - тоже себя, но не меня, -
он на одной стоит ноге в очень большой тайге.
В обувь к нему, зловещ и дик, вирусоносный клещ проник.
Знаешь ли ты, что значит «клещ»? Это такая вещь.
Снова не я, а тот, другой, пред микрофоном гнёт дугой
корпус и разевает рот, думая, что поёт.
Можно ручаться по всему, тут со щитом не быть ему:
скоро из уст исторгнет он стон и метнётся вон.
Вот он в «Арагви», без щита, розовый после первых ста.
Знаешь ли ты, что значит «сто»? Это, брат, кое-что.
Только и тут на сходстве черт нас не лови, молчи, эксперт.
Это не я, пускай похож. Ты, академик, врёшь.
Это другой отцом родным держит себя, пока над ним
обыск чинит от глаз до пят целый погранотряд.
Двое с овчаркой с двух сторон лезут в багаж его, а он
молвит, ощупав Рексу нос: «Пёс-то у вас - того-с!»
Это другой, два дня спустя, Бруклинский топчет мост, кряхтя.
Топчет и ропщет в смысле том, что утомлён мостом.
Либо взамен «коман са ва» в скором купе «Париж - Москва»
шепчет, припомнив Мулен Руж: «Боже, какая чушь!»
...Снимок за снимком, дым, клочки. Скулы, виски, очки, зрачки.
Дети, отцы, мужья, зятья. Кто же из оных я?
Разве, быть может, тот, в углу, что, прижимая лёд к челу,
битые сутки, гриб грибом, тупо глядит в альбом.
Может быть, он моим сейчас голосом ахнет, вместо глаз
к небу поднявши два бельма: «Боже, какая тьма!»
Может, хотя бы он - не дым. Впрочем, тогда - что делать с ним?
Сжечь? Изваять? Убить? Забыть? Может быть, может быть.
1996
-
-
11.11.2007 в 01:49То галопом, то вверх тормашками - дни мелькают а ля драже.
Например, эти две с ромашками не полюбят меня уже.
Прежде взвыл о таком бы бедствии, нынче ж только губу скривлю:
ничего, как-нибудь впоследствии я их тоже не полюблю.
Не мычи, пассажир, так ласково. Стоит повесть твоя пятак.
Сколько пива в тебе голландского, я вполне угадал и так.
Худший способ вербовки ближнего - биография с молотка.
Эко диво, что ты из Нижнего! Хоть из Вышнего Волочка.
Ты бы шансы вперёд просчитывал, а внедрялся бы уж затем.
Или тот, кто тебя воспитывал, завоспитывался совсем?
Возражай естеству по-разному, раздражай ретивое, но
не указывай мне, алмазному, на своё золотое дно.
Темнота за стеклом - нормальная. То не юность мосты сожгла.
То банальная радиальная просияла и отошла.
Но коснуться того сияния, вспять отмерив по полверсты,
не сумеем уже ни я-я-я, ни тем более ты-ты-ты.
Подожди в турникет рекой впадать и дыши чуть в сторонку, да.
Мне от Красных ворот рукой подать, а тебе ещё вон куда.
Так что крепче держись за поручень. А когда побредёшь пешком,
лучше там припадай к забору, чем упадай в лопухи мешком.
Вот и якорь стальней стальнейшего. Ночь у Красных ворот свежа.
Светлячковый пунктир дальнейшего проникает в туман, жужжа.
Он теряется близ Рейкьявика. Дальше - джунгли долгот-широт.
В джунглях ни одного человека. Разумеется, я не в счёт.
Не буквально так синтаксически превратив «никогда» в «нигде»,
над кремнистым путём классически подпевает звезда звезде.
Я в торжественном их приветствии не нуждаюсь, но не горжусь:
ничего, как-нибудь впоследствии я им тоже не пригожусь.
1997
ЖАЛОБА
Когда б не сто вольт сквозь пасть, я вряд ли теперь украсть
мечтал бы талон в медчасть на двадцать шестое.
Когда б не дупло в клыке, вздымал бы чело в венке,
стило золотое сжимал бы в руке.
На кухне ночной порой, под раковиной сырой
найдя шестиногих рой, спою: извините,
откуда же столько враз и именно в этот час?
А впрочем, живите. Теперь не до вас.
Когда б не зубная боль, залез бы на антресоль,
достал бы аэрозоль. Тут им бы и амба.
Да, знать, не теперь. Слаб, горд. И от пощажённых орд
не жду дифирамба. На кой он мне чёрт?
В медчасть поутру пойду. Талон таки украду.
Врачей призову к труду, что даже уместно.
Не то, чтобы клином свет сошёлся на них. О, нет!
А всё интересно, что скажут в ответ.
А скажут они: стой там. Не лезь наобум в наш храм.
Сначала понравься нам. Блесни жантильомством.
Покажешься нам орлом - пропишем тебе боржом.
Покажешься монстром - зарежем ножом.
Ах, мне всё равно, друзья! Пускай покажусь вам я
хоть снайпером без ружья, хоть модным стилистом.
Зовите меня Джеймс Джойс. Грузите меня в роллс-ройс.
Везите со свистом меня в Иллинойс.
Но выдайте мне мой шанс. А вдруг я и впрямь Сен-Санс.
Назначьте второй сеанс, когда вам удобно.
Но вылечите. Вылечите. А то ни к мечте, ни к нищете
душа не способна. Ни к феличите.
Неужто отказ? О, ад! Да если б не зуд в сто ватт,
гори бы огнём ваш склад пинцетов и марли.
Когда бы хоть вольт не сто, по мне бы и ад - ничто.
А так - не кошмар ли? Похоже на то.
О, немощь существ земных. О, жалкие шесть восьмых.
О, вздорный набор ночных забот одиноких:
нужда словеса ветвить, божбой небеса гневить,
травить шестиногих. Ловить и давить.
1998
ЗВЕЗДОЧЁТ
Пернатым легче. Наук не знай.
Воркуй да каркай. Тешься натуральной снедью.
А я сижу пред звёздной картой.
читаю вслух энциклопедию и дрожу.
Какое множество диковин огненных роится в космосе! Страх.
Все вольно держится, мобильно движется, предельно вяжется в нём.
Земля уверенно лежит на трёх китах.
А мы с тобою кое-как, Бог весть на чём.
Цветёт торговля, изюм в цене.
На верхней точке спрос на черемшу и сорго.
А я зачах на нервной почве,
не в силах думать без восторга о китах.
Какое мужество, какая грация, какие тысячи тонн!
Какое плавное существование, какой несуетный нрав!
Киты размеренно глотают свой планктон.
А мы растерянно глядим на сейсмограф.
В кино премьера. «Забриски пойнт».
Билетов нету. Денег на билеты тоже.
Пойти послать письмо в газету
о том, что Землю лучше всё же не спасать.
Она не даром ведь такая плоская, не зря похожа на диск.
Нарочно выдуман для населения неогороженный край.
Земля намеренно идёт на этот риск.
А мы никак того не ценим. Ай-яй-яй.
Шуршат потёмки. Коптит фонарь.
Летит аэробус, в тучах не весьма заметный.
Сижу, верчу небесный глобус,
листаю атлас межпланетный. И молчу.
А что тут вымолвишь, когда способен лишь на междометие «ах».
Ну, в крайнем случае, как исключение, на восклицание «ой».
Земля уверенно лежит на трёх китах.
А мы с тобою, мы с тобою, мы с тобой...
1998
ЛОЖНЫЙ ШАГ
На причале ни души. Чаплин Чарли, не смеши.
Не до шуток, сдай назад. Время суток - закат.
Морщусь вяло, пряник ем. Всё пропало насовсем.
Люди, где ж вы? Мёртвый штиль. Все надежды - в утиль.
Я раздавлен. Я зеро. Мир поставлен на ребро.
Горек пряник. Штиль тяжёл. Мой «Титаник» ушёл.
Три куплета за плечом. Гарбо Грета ни при чём.
Вот ведь тоже - ложный шаг. Люди, что же вы так?
Обещали ждать гурьбой на причале, где прибой.
Люкс каюта, курс - Нью-Йорк. Стильно, круто, восторг.
Вслух я с ходу, как всегда, врал, что сроду никуда
плыть не чаял. Но в душе - таял, таял уже.
Думал, в среду, чуть заря, впрямь поеду за моря.
Метил, шляпа, в ловкачи. Ну так - на, получи.
Аллен Вуди прав сто раз. Эти люди не за нас.
Им что сухо, что мокро. С ними ухо востро.
Род бесславный, сброд горилл. Им кто главный, тот и мил.
Дуй, мол, в трубы. Грабь да пей. Только в зубы не бей.
Отчим краем небрегут. Волю дай им, всё пожгут.
Главным коли стану сам, я им воли не дам.
...Меж тем где-то мчит оно - чудо света из кино.
Запах йода, зыбь да соль. Время года - ноль-ноль.
Эй, механик, полный ход. Мнёт «Титаник» волны вод.
Деньги, слава - не вопрос. Браво, браво, колосс!
Стих размеру подчинён. Фильм - Люмьеру. Вихрю - клён.
А «Титаник» - никому. Эй, механик, ау.
1998
-
-
11.11.2007 в 01:50(la chansonette)
Не нарушать бы вихрю эту тишь,
да нипочём ему не запретишь:
подует он, войдёт в свои права -
и отделит пыльцу от рукава.
Тому назад минуту или две
сидела бабочка на рукаве.
Она была хрупка, была бела,
а улетела - как и не была.
Но через год не в наши ли края
она вернётся из небытия?
Пошелестит - и в дымке пропадёт,
чтобы опять возникнуть через год.
И если что-то надо объяснять,
то ничего не надо объяснять.
А если всё же стоит объяснить,
то ничего не стоит объяснить.
Есть океан, которым брежу я.
Вдоль океана - набережная,
в сто фонарей бульвар... красиво, да?
Пыльца и дымка, суша и вода.
На рейде яхта реет миражом.
От яхты явно веет мятежом.
А по бульвару, тоже как мираж,
вдоль океана едет экипаж.
Чернеет китель, светится фата:
куда-то к счастью катится чета.
Куда-то - только что из-под венца -
к небытию, на пристань, в небеса.
Он офицер, он сдержан, а она
происходящим столь восхищена,
что не решится выразить в ответ,
зовут её Шарлотта или нет.
Его лорнет из тонкого стекла.
Её фата как бабочка бела.
И ждут их там, куда летят они,
мятежной яхты залпы и огни.
Колёса вязнут в дымке и пыльце.
И океан меняется в лице.
Того гляди, всё кончится бедой...
Но тут я ставлю точку с запятой.
И в заводной сажусь аэроплан,
и уношусь туда, где океан,
за миражом, за яхтой, за четой.
За неразменной бабочкою той.
А если что-то надо объяснять,
то ничего не надо объяснять.
Но если всё же стоит объяснить,
то ничего не стоит объяснить.
1999
АЛЛЕГРО
В девять начало опыта, в семь подъём.
Хуже, чем можно, карта легла вчера.
Третьим был, точно, шулер. Его найдём и побьём.
То есть, найдём потом, а сейчас пора.
Как там погода? Кажется, мелкий снег.
Вроде с дождём, но, видимо, с небольшим.
Значит, поедем резво. Повязку с глаз, смазку с век...
Сделай нам кофе, девочка, мы спешим.
Прибыли в срок. Модальность один к двумстам.
Никель зеркален, вакуум строго пуст.
Всё включено. Подопытный усыплён. По местам!
Сколько на наших кварцевых? Ладно, пуск.
Что ещё вновь за импульсы там в сети?
Выявить быстро и откалибровать...
К чёрту дренаж! Зажимы разжать, жгуты расплести...
Мигом! не то клиенту несдобровать.
Всех попрошу от стенда на пять шагов.
Вас, гражданин, особенно попрошу.
Это вам не экскурсия в выходной в Петергоф!
Я тут не просто режу, я потрошу.
В целом уже ясна кривизна дуги.
Несколько непонятней сама дуга.
Контур какой-то сбивчивый: то сверкнёт, то ни зги...
Ну да, чай, не заблудимся, не тайга.
Думаю, что подопытный будет жить.
Снизить процент ему мы не разрешим.
Так что ещё шесть датчиков - и антракт. Можно шить.
Сделай нам кофе, девочка, мы спешим.
Блоки восьмой с четырнадцатым - на склад.
Бережно, не кантуя... ручной же труд.
В рапорте цифр не нужно, цивильный стиль, без рулад.
Жить подопечный будет, и хватит тут.
Будет сновать по городу он, как мы,
ядами выхлопными дыша, дыша...
Спрашивать у себя самого: не взять ли взаймы?
И отвечать себе же: dejа, dejа.
И засыпать (в убытке при всех тузах)
под заоконный, тот ещё, снег с дождём.
Веки в целебной смазке, холодный бинт на глазах.
В девять начало опыта, в семь подъём.
2000
АНДАНТЕ
Как тот легионер, что, чуть стерев песок и кровь
с лица, в цепях, в полубреду, в плену
благодарит богов за поражение -
затем, что не велит себе роптать и сожалеть
об утверждённой наверху судьбе
всего побоища - и личной участи;
но глух его латинский монолог,
в глазах играет желтизна, и - доведись ему
на волю вырваться - он воевал бы вновь...
Так я, не рассчитав опять прыжка, над пустотой
вишу, держась за пустоту - и мню
себя союзником закономерности.
Я трезв, я полон сил. Но пустота - сильней меня.
Закономерность не весьма ясна,
и тень отчаянья мрачит моё чело.
Пусть цепи не звенят на мне - так что ж?
Ведь и доспехи не звенят. И всё, зачем я есмь, -
лишь череда прыжков неосмотрительных...
Вода уйдёт в песок. Верблюд с размаху на бархан
взбежит и рухнет неживым. Цветок
согнётся нехотя - и перестанет быть.
Умрёт легионер, шепча: "Юпитер, ты не прав..."
И небеса не усмирят его
ни порицанием, ни попустительством.
Но скрыт в цветке и звере некий знак,
старался воин неспроста, вода - и та течёт
не то на голос недр, не то на лунный зов...
А я? Что делать мне? Какому Риму присягнуть?
Какое небо допросить? С каким
чревовещателем мне подписать контракт?
Витий вокруг полно, говорунов хоть отбавляй,
сирен горластых тут и там не счесть,
и внятны речи их. Но неприятны мне.
А те, с кем я бы всласть потолковал,
кого бы выслушал всерьёз, - те, зная истину,
хранят молчание в своих бестрепетных
гробах.
2000
ГОСТИНИЦА
Ни глотка спиртного, ни младой креолки.
В кадке то ли пальма, то ли василёк.
Утром встал, обулся. Снял сценарий с полки.
Сел вносить поправки. Внёс, разулся, лёг.
Никаких событий, разве что посуда
треснет или мебель опрокинется.
Ни одной химеры. Ни ногой отсюда.
Здесь любому угол, здесь гостиница.
Никакой богемы, ни на грош гордыни.
Стёкла без диоптрий, буквы из газет.
Никаких котурнов, никакой латыни.
В общем, всё бы славно. Кабы не сосед.
Он американец, он из штата Юта,
он проездом, хочет город осмотреть.
Вот ведь гусь мормонский! Что за чудо-юдо?
Ах ты, чёрт нерусский, чтоб тебе сгореть!
Никогда туристы здесь вокруг не ходят.
Глуп, кто местным нормам воспротивится.
Никаких осмотров. Здесь слонов не водят
и кунсткамер нету. Здесь гостиница.
Чудный номер с видом на балкон с мангалом.
Телевизор "Чайка", хоть весь день смотри.
Велико ли горе, что по всем каналам -
матч Алжир - Марокко, счёт 4:3...
Спрячь свой модный "кодак", не стремись к объектам,
предпочти на время стены пустырю.
В Солт-Лейк-Сити скажешь, что была с дефектом
плёнка. Кстати, плёнку - вот, возьми, дарю.
Слейся с интерьером, в холлах пофланируй,
потолкайся в лифтах. Даже и застрянь.
Но - химчистки бойся, не телефонируй
и торговцам много не плати за дрянь.
В бар не суйся тоже: не убьют, так ранят.
Ночью снова, слышно, битва там была.
Сам-то я не видел, я ночами занят,
я хожу по крышам, я сомнамбула.
Добрых двести тысяч марсов и сатурнов
надо мной мигают и меняют масть.
Никакой страховки, никаких котурнов.
Я рискую очень, я могу упасть.
Я могу сорваться, повредить ключицу,
не сберечь запястий, не спасти лица.
Кто придёт на помощь? Как найду больницу?
Здесь не Солт-Лейк-Сити, здесь гостиница.
Ты над речкой Джордан будешь грызть цукаты,
будешь мять соцветья и лакать коньяк.
А меня медбратья в дверь шестой палаты
втащат на носилках, стукнув о косяк...
Нет! Растай, рассыпься. Сгинь, типаж заморский.
Ты мне сцену портишь, я тебя в огонь.
Прочь, метраж сумбурный! Марш - под нож монтёрский,
на верстак монтажный, плоский как ладонь.
2000
-
-
11.11.2007 в 01:50Скандал, однако! Вновь позавчера две тонны мака
задержаны при въезде в Парагвай.
Как жить теперь? Что чувствовать теперь? Скандал, однако!
Вези долой меня, седьмой трамвай!
Прогнило что-то - нечем крыть, пропало - негде взять.
Влево ехать - рану мыть. Вправо ехать - яму рыть.
Прямо ехать - пьяну быть. Значит, едем вспять.
Не пойте хором мне о том, что правды нет и выше,
О люди! Я любил вас, как родной,
А вы? Ведь это вы, всё вы, всё сами вы - и вы же
меня сегодня ссорите со мной.
Весь год манёвры - май ли, март - не жизнь, а танкодром.
Шесть, семь, восемь, ключ на старт. Носом оземь авангард.
Прочих просим в Салехард, в отпуск, очень ждём.
Каскад кошмаров, бал зеркал, разгул фантасмагорий.
Легли две тонны мака в закрома.
Заснула стража мёртвым сном. Рыдай, святой Григорий!
Никто не твёрд, никто не горд, чума.
Что Салехард, что Парагвай - повсюду знай вертись.
Потушили - остывай. Устрашили - не встревай.
Задушили - истлевай. Выжил - не гордись.
Ревмя ревёт Бирнамский лес, гремит "Полёт валькирий"
синхронно с "Айне кляйне нахт музик".
Не стало радуг, всё красно. Ликуй, святой Порфирий!
Сбылась мечта, грядёт иной язык.
В нём нет балласта прошлых лет, хвала ему и честь.
Насладиться - мёду нет. Исцелиться - йоду нет.
Отравиться - яду нет. Всё другое - есть.
Отставить нервы! Что там на дворе, опять торнадо?
Плевать, пойдём сыграем в бадминтон.
Валькирия, как полёт? (Она в ответ: полёт что надо!)
Какое дело нам до тех двух тонн?
Порхай, волан, туда-сюда, не в бровь рази, а в глаз.
Небо мглисто как всегда. Вёрст на триста - гарь, стада.
С днём танкиста, господа! С новым счастьем вас.
2000
ПОСЛЕ ДЕТСТВА
Почти не помню себя, но помню,
как виноград покорялся полдню,
как обмирали кроны, томился пруд.
И как напрыгался я в то лето,
пытаясь жердью, добытой где-то,
с верхушки снять особенно крупный фрукт.
Как высоко надо мной и жердью
шаталось то, что считалось твердью,
и, расшатавшись, било в колокола...
А под пятой, то есть очень близко,
земля, имевшая форму диска,
напротив, очень ровно себя вела.
В пробелах память, но сквозь пробелы
нет-нет и выглянут, еле целы,
невесть откуда стрелы в чехле и лук,
медвежий клык (сувенир с Камчатки),
состав какой-то взрывной взрывчатки,
футбол зачем-то на стройплощадке вдруг...
Клубилась пыль, рикошетил гравий,
бил по мячу расторопный крайний,
и те на этих сыпались, как в дыму...
В итоге тех побеждали эти,
чему и радовались как дети,
как будто было радоваться чему.
В провалах память, но и в провалах
я различаю мазут на шпалах,
одноколейный пригородный разъезд,
рябину слева меж ив тщедушных,
ложбину справа - и нас, идущих
вдоль полотна, враскачку, на норд-норд-вест.
Легки подошвы. Среда нейтральна.
С произношением всё нормально.
За внешний вид - хоть завтра же к орденам.
В карманах ветер, в очах отвага.
Нас очень много, и вся ватага,
не торопясь, идёт по своим делам.
К чему я это? К дождю, конечно.
К похолоданью, не ясно нешто?
К часам, в которых чижик своё пропел.
К очередям в октябре на почте -
а там и к заморозкам на почве,
а там и к снегу, белому, как пробел...
О, завитки на обоях синих!
Пустая трата каникул зимних.
Тринадцать лет, испарина, ларингит.
Пора, когда не маяк, не возглас,
а лишь один переходный возраст
тебе и чёрный цербер и верный гид.
В ту пору часто, закрыв учебник,
я от амбиций моих ущербных
провозглашал решённым вопрос любой.
И заключал, что двойного смысла
иметь не могут слова и числа,
и пребывал отчаянно горд собой.
Но проходила неделя, две ли,
слова смещались куда хотели,
как А и Б, сидевшие на трубе.
И числа вновь обретали сложность.
И сознавал я свою ничтожность,
и изнывал от ненависти к себе...
С собою мне и теперь не слаще,
но не о нынешней мгле и чаще
веду я речи, не подводя черты.
Мосты потом - вколотить бы сваю.
Кто мы теперь, я примерно знаю.
Мне вот о чём скажи, собеседник, ты.
Скажи, разумник, поняв дельфинов,
освоив эпос угрюмых финнов,
передовых наслушавшись далай-лам, -
кто были те, что по шпалам липким
до сей поры эшелоном гибким
не торопясь идут по своим делам?
2000
DEJA
Не может быть, весна, весна! Зарница блещет, как блесна.
Грохочет высь, что твой расстрел... Куда же я смотрел?
Валом в леса народ валит. Настал твой час, вперёд, москит!
Ветвись, крапива! Час настал. А я проспал, проспал.
Я в зыбких водах забытья тонул, и мнилось мне, что я
качу из ссылки ко двору... Ах, право, не к добру!
Была тропа чиста, пуста. Но заяц прыгнул из куста -
и почву выбил из-под ног. О заяц! как ты мог?
Твержу душе: очнись, душа! Душа в ответ: dejа! dejа!
А что "dejа", когда уже - ни слёз ни звёзд в душе?..
Фальцет фальшив, стопа крива, зубов давно не тридцать два.
Не тридцать два давно и лет. О юность! где твой след?
Опять окно открыть и взвыть: весна, весна! Не может быть.
Всё ближе к горлу бечева. Но делать нечего.
Подруга дней моих былых, в краях замолкшая иных!
Звони хоть ты мне в сутки раз. Не дай, чтоб я угас.
Звони солгать, шепнув "люблю". Звони всегда, я редко сплю.
Во лжи тебя не упрекнут: я сам и лжец и плут.
И ты не верь, не верь лгуну! Не выл он сроду на луну.
Горазд впадать он в томный тон - к испугу дев и жён.
А сам - и весел, и здоров, и ловко склеил десять строф,
и рожи корчит у окна: не может быть! Весна...
2000
-
-
11.11.2007 в 01:51Душа в ухабах, денег ни гроша, в мозгу помехи и морзянка.
А по Волхонке марсианка проходит мимо не спеша.
Её осанка вся как нервный тик, её глаза как две напасти.
При ней болонка лунной масти и зонтик цвета электрик.
Танцует-пляшет зонтик за плечом. Каблук подбит подковкой звонкой.
И тучи реют над Волхонкой. Но марсианке нипочём.
Туда, где раньше был бассейн "Москва", она не смотрит и не слышит,
как всё вослед ей тяжко дышит. Включая дышащих едва.
Бушует ливень, мокнет стар и млад. С неё одной вода как с гуся.
Пойду в монахи постригуся. Не то влюблюся в этот ад.
На Марсе жизни нет и счастья нет. А если есть покой и воля,
то для чего я, чуть не воя, таращусь тоже ей вослед?
Махнуть бы двести, крылья обрести и полететь за ней, курлыча.
Спасти себя от паралича, неотвратимого почти.
Но ни гроша, ни спирта, вот беда. И как взлетишь, когда не птица?
Пойти в бассейне утопиться? Так он закопан навсегда!
Сидел бы дома, ел бы свой творог, с самим собой играл бы в нарды.
Но дёрнул чёрт за бакенбарды - и на Волхонку отволок.
Зачем не форвард я из ЦСКА? Зачем родился не в Гонконге?
Идёт вакханка по Волхонке. Уже Остоженка близка.
Вон Юго-Запад с горки подмигнул, Gaudeamus, alma mater,
где столько раз, ища фарватер, я заблуждался и тонул...
А каблучок подковкой - звяк-звяк-звяк. Волхонка в двух вершках от ада.
Болонка держится как надо. А марсианка ещё как!
Одна надежда, что вот-вот с высот, разрезав чёрный свод небесный,
в неё ударит свет отвесный. И содрогнётся чёрный свод.
Вот-вот.
2001
"ТРАВИАТА"
Юность кончилась - и чудесно. Вспомнить нечего, блажь одна.
Школьным играм цена известна. Да и сегодняшним - грош цена.
Вот я в опере, мне тревожно. Бархат, публика. Два звонка.
Нечто важно и непреложно грядёт, из тьмы еле звуча пока,
когти пробуя осторожно, как сонный зверь, спущенный с поводка.
Зверю этому - для чего я? Этой музыке - я к чему?
Что в ней ревность, недуг, неволя? По-итальянски я не пойму.
Впрочем, внятен и сам собою контур, виденный сотню раз:
стать невеста должна женою. Иначе крах, ибо всему свой час.
Ибо небо кропит живою водою зря неисцелимых нас.
Бал взрывается и клубится. Брызги, возгласы, топот слуг.
"Все убийцы и я убийца", - думает публика чуть не вслух.
Тенор главный сейчас охрипнет. Мелкий зыблется нотный знак.
То споткнётся смычок, то всхлипнет, но, пряча вздох, делает новый шаг.
Меркнет свет. Виолетта гибнет. И как мне жить, Боже мой, дальше? Как?
Чей был выигрыш? Кто противник? Вспять оглянешься - пепел сплошь.
Страхам школьным цена полтинник. А уж теперешним - вовсе грош.
Зверь летучий в дымах и саже, небыль-музыка, мир иной.
Или горд не вполне ты, даже уже почти располагая мной?
Скройся прочь, улетай. Куда же летишь ты? Стой, повремени, я твой.
2002
РАЙЦЕНТР
Мне ничего не надо. Монета есть, магазин под боком.
Правда, закрыли ближний, так это ладно, схожу в соседний.
Я ни рубля не должен собесу, рано пока по срокам.
Я военкому без интересу, мой формуляр - последний.
Дали квартиру в центре района, с библиотекой рядом.
В двух остановках от стадиона, ровно напротив клуба.
Из дому выйдешь - сразу культура, передом, а не задом.
Слева скульптура, справа скульптура, посередине - клумба.
В библиотеке библиотекарь - мне не чета, вестимо.
Я-то, понятно, токарь да пекарь, что голова, что шляпа.
А он прочёл все книги, сидит он строго, глядит он мимо.
Прямо король гишпанский, завлит губернский и римский папа.
Знает он всякий косинус-синус, разные там науки.
Может помножить минус на минус, а получить не минус.
Мой формуляр - последний. Хурму и фиги - в мои ли руки?
Раз он король гишпанский, ему и книги. А я подвинусь.
Пляшут на Солнце протуберанцы, зло прекословит благу.
А у гишпанцев - гордость, гишпанцы злу отвечают: не-а!
Где-то кому-то камень на шею - и в ледяную влагу.
А надо всею Гишпаниею безоблачное небо.
К вам, кабальерос, я не полезу в храм со своей обедней.
Книга здоровью малополезна, в ней и микроб, и вирус.
Множьте там сами крокус на фикус. Мой формуляр - последний.
Маслом их мажьте, чикос-амигос, ешьте, а я подвинусь.
Мне ничего не надо. В квартиру въехал, обои клею.
Хлеба до завтра хватит, кефиру вдоволь, стреляться глупо.
Из дому выйду, гляну, моргая, встану - и прямо млею.
Слева скульптура, справа другая. Посередине клумба.
2003
ДО ПОЕЗДА
До поезда ещё минута. Ещё минута - и прощай.
В кармане дребезжит валюта. Отдашь проводнику за чай.
Как волны, люди все и вещи: с какой ни глянешь стороны,
одна волна другой не хлеще. Со всех они сторон равны.
С подветренной - остёр, как коготь - пакгаузный торчит флагшток.
С наветренной - мазут и копоть обходчика сбивают с ног.
Найти в конце пути свободу, плацкарту в кулаке зажав,
мечтай, пока сигнал к отходу даёт локомотив, заржав.
Но все твои долги и страсти, от коих ты бежишь теперь,
уже свои силки и снасти сплели в конце пути, поверь.
О чём же о таком ты бредишь, торжественно топча перрон?
Куда ты от всего уедешь, когда оно со всех сторон?
До поезда ещё минута. Не поздно поменять билет.
Но запах дыма и мазута давно уже объял весь свет.
И ветры завывают люто. И от судеб защиты нет.
2004
PARIS ENCORE
Потом, не завтра, нет. Зимой, зимой, не раньше.
Прозрев и устремив к былому взгляд и разум,
в былом найдёшь ты ад. Конечно, ад. Не рай же.
Глубин тщеты коснёшься ты и разумом, и глазом.
Но тем верней метнёшься к ней, в ущерб всему и разом.
Начнёшь, забыв комфорт, разъяв капкан престижа,
блуждать среди теней во временах богемных.
В дымах и облаках, на чердаках Парижа,
в чумных пирах, в иных мирах - подлунных и подземных.
И вместе с тем - меж серых стен, больничных и тюремных.
Уйдёшь, уйдёшь к теням в аррондисман вчерашний,
к дверям, что всё скрипят (никто никак не смажет).
Они не на замке, за ними зверь домашний.
Качнётся дверь, очнётся зверь, но ничего не скажет.
Хвостом вильнёт, потом зевнёт. И спать опять заляжет.
Входи, однако знай: нельзя войти в те воды,
в каких уже тонул. Река течёт исправно.
Темна страна теней. Оттуда жди невзгоды.
Оттуда звук - уже испуг, а если знак - подавно.
А если блик - то лишь на миг, неясно и неявно.
Сверкнёт былой хрусталь, и звон его хвалёный
на миг вернёт тебе пиры, костры, гаремы.
Камзол блеснёт златой... мелькнёт берет зелёный...
И - снова тьма. Зима, зима. И никакой богемы.
Вот и ответ. Её ведь нет. И значит, нет проблемы.
А в том, что пуст архив и каталог бессвязен,
Париж не виноват. Уж он давно не рядом.
Давно не помнишь ты, как он спесив и грязен.
Но помнишь ты - мосты, мосты... В саду фонтан с каскадом.
И постамент... и монумент, воздевший длань над садом.
Пред ним, облюбовав одну из трёх ступенек,
стоят седой старик и мальчик-воробейчик.
Слепых не щуря глаз, поют они для денег.
У старика гармоника, у мальчика бубенчик.
Пять первых нот - и вот он, вот - мотивчик тот... рефренчик.
А ты уже не слеп. Уже ты сам из тех, кто платит.
Скучай хоть вечер весь в бистро, один среди стекла и пробок.
Анкор, опять анкор. Третий стакан... шестой, седьмой, восьмой... хватит.
Не хочет твой близнец былой ни устриц, ни похлёбок.
(Он - тень в толпе, но с ним тебе всё так и жить бок о бок.)
...Гарсон возник из тьмы. Принёс ещё спиртного.
Спросил, подать ли счёт. И отошёл, не понят.
А те слепые два - то замолчат то снова:
la boheme... la boheme... А дальше слов не помнят.
2004
-
-
11.11.2007 в 01:51Станешь после выдумывать, что разглядел того,
кто так медленно целился и укреплял запал...
Всё тебе померещилось, не было ничего.
Если кто-то и выстрелил - видимо, не попал.
Никакого нашествия, незачем звать патруль.
Что-то в схеме разладилось, вот и зажглось табло.
Словно сразу, не в очередь, за февралём - июль.
Было холодно-холодно, стало тепло-тепло.
Не больнее, чем лапою ткнули бы шерстяной.
Рано клянчить на памятник, прежде представь труды.
Никакой ты не бронзовый, даже не жестяной.
Просто на берег вынесен, выброшен из воды.
Отряхнёшься, оформишься. Ну же, вставай с песка.
Хватит мокрыми жабрами хлопать, упав на мель.
Не имеет значения, глупая ты треска.
Если кто-то и выстрелил - главное, что не в цель.
Да, рассыпались семечки, не соберёшь лузги.
Грыз, должно быть, да как-нибудь выронил вдруг из рук.
Не имеет значения, рыбьи твои мозги.
Что бы ни было, главное - мрак обратился в звук.
Вроде радиорупора, что, промолчав полдня,
захрипел бы, задёргался - и надоел, трепло.
Словно сразу Бразилия там, где вчера лыжня.
Было холодно-холодно, стало тепло-тепло.
Выяснилось, что ангелы - рядом, а ты не знал.
Частности и подробности вышли из темноты.
Сцена светится матово, зрителей полный зал.
Все тебе аплодируют. Кажется им, что ты,
точно чайка над отмелью, над темнотой кружишь,
крылья с вывертом выставив, ломкие как стекло...
Ну и что, что тем временем ты на песке лежишь?
Не имеет значения. Главное, что тепло.
2005
ПРОЩАНИЕ С ПЕТЕРБУРГОМ
Меж вод и плит, где двадцать лет тому
дышал повсюду свет приметный,
сегодня взгляд не верит ничему,
что Летний сад ему, что Всадник медный.
Здесь был ты юн и страстию сражён -
её восторг любому ведом,
но тот счастлив, за кем она с ножом
не век потом крадётся следом.
Счастлив ночлег в полночном полудне,
в дому, что да, таки доходен.
Лицом к стене, на жёстком полотне,
зато один вполне, зато свободен.
Пускай такой свободы ради вся
прошла весна твоя в неволе,
но в белой тот рубашке родился,
кто, взяв своё, отдаст не вдвое.
Покуда нет досуга небесам,
досуг земной казнит и судит.
Закон для всех, но кто казнится сам,
авось, по всем статьям судим не будет.
Кем слово "прав" и слово "невредим"
устранены из лексикона,
тот сам судья, хотя закон един,
вольно ж тебе не знать закона.
Не делать вид вольно, что пьёшь не яд
и что сластишь его не мёдом,
покуда флот прогулочный в Кронштадт
за горсть монет везёт тебя по водам.
Знобит с утра, волна в Неве седа,
погода впрок акценты ставит.
Но чья была весна невесела,
того зима не вдруг раздавит.
2006
ТИР "БАЯРД"
Хорошо было Жан-Поль Сартру: экзистанс изо всех фрамуг.
Чуть предлог - на засов мансарду, и твори без помех про мух.
А попробуй-ка без засовов под густой коммунальный лай,
за ночь вымокнув и засохнув, четверть текста наутро сдай.
Вынь-положь в обозренье очерк о всемирных войсках ООН.
Вновь не взялся никто из прочих, а ты взялся - душа с них вон.
Фактов нет - подоткнёшь намёков, лыко в строку да шерсти клок, -
может, высохнув и намокнув, четверть суммы получишь в срок.
Впору плакать, а ты не плачешь, а ты песни поёшь без нот, -
то ли гордость от прочих прячешь, то ли ровно наоборот.
А я знаю, о чем поёшь ты и куда ты потом пойдёшь,
Потому что на тех похож ты, кто на прочих не всех похож.
Не пойдёшь ты потом, я знаю, пить "пять звёздочек" под стерлядь,
а пойдешь ты потом, я знаю, из ружья по китам стрелять.
Есть в Нескучном саду потешный шестистендовый тир "Баярд", -
это промысел твой безгрешный, это твой клавикорд, Моцарт.
Только в тире, по крайней мере, так уместны ружьё и ты,
плюс мишени - морские звери, чудо-скаты и чудо-киты.
То-то ты, подходя к "Баярду", машешь крыльями, будто сам
завтра тоже себе мансарду купишь с видом на Нотр-Дам.
На четыре косых сажени отступив от подводных чуд,
бьёшь ты в яблочко, а мишени словно ровно того и ждут.
Кит обильным кренится боком, толстым боком - такой смешной!
Скат чернильным сочится током, лобстер делает всем клешнёй.
То-то чудо, когда в два счёта ты из ста выбиваешь сто,
а в "Баярде" как раз суббота, суперчто-то и Бог весть что.
Ты стоишь, ковыряешь в носе, а кругом фейерверк зажгли,
и несут тебе на подносе сто косых и билет в Орли.
Часом позже, в аэроплане, засыпаешь и смотришь сон,
как с большим портмоне в кармане принимаешь парад ООН,
как вдоль танковых и пехотных войск идёшь ты, чеканя шаг, -
дескать, тот ещё сам охотник, только спрятанный под пиджак.
Рдеют цифры на мониторе, минус семьдесят за бортом,
и в окне голубое море покрывается снегом и льдом.
Стерлядь - чудо, златым как уголь глазом блещет из полыньи,
турбулентность идет на убыль, Нотр-Дам говорит "Bonne nuit!"
2006
* * *
На тринадцатый день календарь стушевался, и время повисло отвесно.
Жили в нём и не ведали мы ни о том, сколько нам до отъезда,
ни о том, доживём ли.
А когда от неведенья мне и тебе
почему-либо делалось не по себе,
до заката пустую покинув гостиницу, шли мы в деревню.
Словно снеди и вправду хотели простой,
что осталась ещё от недели Страстной,
то есть местной еды, впрочем, столь же безрадостной, сколь и густой.
А природа цвела, и на пасеке ульи гудели, как струны в рояле.
А в воде, вдоль которой мы шли, неподвижные рыбы стояли,
шевеля только ртами.
Но иною казалась еда, чем ждалась,
и над заводью заросль кололась и жглась.
И не пресной от берега веяло мелью, но далью и солью.
Намечалось начало всего, что затем,
и душа совпадала с немыслимо чем,
и мерещилось ей, будто небо рыдало над этим над всем.
Ничего-то оно не рыдало, скорей хохотало оно и глумилось.
Да не вслух, не для нас - высоко, а неведенье сладко дымилось,
как река, то есть рядом.
И случись нам скатиться в неведенье то,
чтобы там воплотиться немыслимо в что,
ничего-то с собою не взяли мы, кроме бы этих каникул,
чей напев был неладен и голос хоть брось,
где не всё то цвело, что кололось и жглось,
где ничто не умело как следует сбыться, и вот не сбылось.
Где и выжили мы бы едва ли, но где
неподвижные рыбы стояли в воде,
как во сне, обнимающем вечность, но длящемся меньше секунды,
где душа лишь себя не боялась одной
и надменное небо смеялось над мной,
но грозой не лилось и глазам не являлось, плыло стороной.
Плыло стороной.
2007
-
-
11.11.2007 в 02:08-
-
12.11.2007 в 12:56